Александр Дюма - Асканио
В это время невдалеке проходил сторожевой патруль. Услышав крик, увидев пажа, подававшего отчаянные знаки, а также собравшуюся у ворот толпу, стражники прибежали на место происшествия. Жак все еще держал в руке окровавленную шпагу, и, разумеется, его тут же арестовали. Школяр хотел было оказать сопротивление, но в эту минуту начальник патруля гаркнул:
— Обезоружить негодяя и отвести в Шатле!
Обрадованный приказом, Жак покорно отдал шпагу и последовал за стражниками в Шатле, восхищаясь мудростью Провидения, по воле которого он убил сразу двух зайцев: попал в тюрьму к Асканио и отомстил виконту де Марманю.
На сей раз Жака Обри беспрепятственно водворили в королевскую крепость. Надзиратель и привратник долго совещались, не зная, куда его поместить, так как тюрьма была переполнена. В конце концов эти почтенные господа пришли к соглашению. Привратник, жестом приказав Жаку следовать за собой, заставил его сойти вниз на тридцать две ступеньки, открыл дверь, втолкнул заключенного в совершенно темную камеру и запер за ним дверь.
XIV
О ТОМ, КАК ТРУДНО ЧЕСТНОМУ ЧЕЛОВЕКУ ВЫЙТИ ИЗ ТЮРЬМЫ
Ослепленный резким переходом от яркого света к полной тьме, Жак Обри несколько мгновений не мог прийти в себя. Где он? Неизвестно. Близко от Асканио или нет — трудно сказать. В коридоре, по которому его только что вели, он видел, кроме двери своей камеры, еще две запертые двери. Но как бы то ни было, цель его достигнута — он под одной крышей с Асканио.
Но нельзя же век стоять на одном месте. Поэтому, увидев шагах в пятнадцати в противоположном конце камеры проблеск света, Жак осторожно шагнул в том направлении, но тут же оступился, скользнул вниз по трем или четырем ступенькам и, вероятно, ударился бы головой о стену, но споткнулся обо что-то мягкое и шлепнулся на пол. Таким образом, ему удалось отделаться только легкими ушибами.
Препятствие, на которое так удачно налетел школяр, издало глухой стон.
— Извините, пожалуйста, — промолвил Жак, поднимаясь и вежливо снимая шапку. — Я, кажется, наступил на кого-то или на что-то. Я никогда не совершил бы такой неучтивости, будь здесь посветлей. Извините меня!
— Вы наступили на то, что в течение шестидесяти лет было человеком, а теперь скоро станет трупом, — ответил голос.
— В таком случае, — сказал Жак, — я еще больше сожалею, что потревожил вас. Как и подобает перед смертью доброму христианину, вы, вероятно, каялись Богу в содеянных вами грехах?
— Я уже давно покаялся, господин школяр. Я грешил, как любой человек, но зато страдал, как мученик, и, надеюсь, когда Господь взвесит мои дела, чаша страданий перетянет чашу грехов.
— Да будет так! — воскликнул Обри. — Всем сердцем желаю вам этого. А теперь, дорогой товарищ по несчастью, скажите, пожалуйста, если разговор не слишком вас утомляет, каким чудом вы узнали, что я школяр? Я говорю «дорогой», ибо надеюсь, что вы простили мою неучтивость. Впрочем, я о ней не жалею: ведь благодаря ей я познакомился с вами.
— Я догадался об этом по вашему платью, а главное, по чернильнице, которая висит у вас на поясе на том месте, где дворяне носят кинжал.
— По моему платью и чернильнице?.. Но послушайте, дорогой сотоварищ, если не ошибаюсь, вы сказали, что умираете?
— Да, пришел конец моим земным страданиям! И надеюсь, что, уснув сегодня на земле, я завтра пробужусь на Небесах.
— Я ничего не имею против этого, — ответил Жак, — но позвольте заметить, что положение, в котором вы находитесь, отнюдь не располагает к шуткам.
— А почему вы думаете, что я шучу? — с тяжким вздохом прошептал умирающий.
— Как — почему? Вы только что сказали, что видите мое платье и чернильницу, а я вот, сколько ни таращу глаза, даже собственных рук не вижу.
— Возможно, — ответил старик. — Но когда вы просидите, как я, пятнадцать лет в тюрьме, вы будете видеть в темноте ничуть не хуже, чем при самом ярком дневном свете.
— Пусть лучше дьявол выцарапает мне глаза, не хочу я проходить такую школу! — воскликнул Жак. — Легко сказать — пятнадцать лет! Неужели вы просидели в тюрьме целых пятнадцать лет?
— Не то пятнадцать, не то шестнадцать… Впрочем, не все ли равно? Я уже давно потерял счет времени.
— Но, видно, вы совершили ужасное преступление, раз понесли такую жестокую кару! — воскликнул Жак.
— Я невиновен, — ответил узник.
— Невиновны! — в ужасе вскричал Жак. — Полно, не шутите, дорогой мой! Ведь я уже говорил вам — время для этого совсем неподходящее.
— А я вам уже ответил, что не шучу.
— Ну, а лгать и совсем не годится. В конце концов, шутка — лишь безобидная игра мысли, она не оскорбляет ни человека, ни Бога, тогда как ложь — смертный грех, убивающий душу.
— Я никогда не лгал.
— Значит, вы и в самом деле без всякой вины просидели пятнадцать лет в тюрьме?
— Я сказал — около пятнадцати.
— Вот как! — вскричал Жак. — А знаете ли вы, что я тоже невиновен?
— В таком случае да защитит вас Бог, — произнес умирающий.
— Но разве мне что-нибудь угрожает?
— Да, несчастный! Преступник может еще надеяться выйти отсюда, невиновный человек — никогда!
— Ваши рассуждения весьма глубокомысленны, друг мой, но, знаете, все это звучит не слишком утешительно.
— Я сказал вам сущую правду.
— И все же какая-нибудь, хоть пустяковая, вина у вас наверняка найдется, если поискать хорошенько. Прошу вас, откройте мне свой по секрет!
И Жак Обри, который в самом деле начинал смутно различать в темноте очертания предметов, взял стоявшую у стены скамейку и поставил ее в углу, возле ложа умирающего старца. Затем, усевшись поудобней, он приготовился слушать.
— Но почему вы молчите, дорогой друг? A-а, понимаю: после пятнадцати лет одиночного заключения вы стали подозрительным и не решаетесь мне довериться. Ну что ж! Давайте познакомимся поближе: меня зовут Жак Обри, мне двадцать два года, и, как вы уже определили, я школяр. Я попал в Шатле по собственной воле, на что у меня имеются особые причины, нахожусь здесь каких-нибудь десять минут и уже успел познакомиться с вами. Вот и вся моя жизнь в двух словах. Теперь вы знаете Жака Обри не хуже, чем он сам знает себя. Расскажите же и вы о себе, друг, я слушаю вас.
— Меня зовут Этьен Реймон, — сказал узник.
— Этьен Реймон? — тихо переспросил Жак Обри. — Я никогда не слышал этого имени.
— Во-первых, вы были еще ребенком, когда, по воле Божьей, я исчез с лица земли, — сказал старик, — а во-вторых, я жил так тихо и незаметно, что никто не обратил внимание на мое исчезновение.
