Андрей Волос - Возвращение в Панджруд
— Да, да. Знаю. Если можно, ближе к делу.
— Нет, ты послушай. Помнишь, как пели соловьи, когда мы были маленькими? Помнишь?
— Ну помню, помню, — раздраженно сказал Джафар. — Дальше что?
— Мы слушали вместе — а слышал ты один, — мягко продолжил Шейзар; его скуластое, жесткое, тяжелое и безжалостное лицо, шрамы на котором были, казалось, следами неудачной попытки придать ему более человеческие черты, светилось сейчас запредельной нежностью. — Ведь я слушал вместе с тобой — но ничего не слышал... Ты говоришь — ты Царь поэтов... это да. Важный титул. Но что титул? Большой сипах-салар — тоже важный титул. А вчера я не задумавшись снял голову Большому сипах-салару. Титул мне не помешал. Титул остался, а человека нет. Наверное, Нух уже кого-то другого наградил этим титулом... Понимаешь, я уважаю тебя не за титул. А потому что я знаю: ты умеешь слышать соловьев. Понимаешь? Я знаю это, потому что рос бок о бок с тобой. Но пойми: я один знаю это... и больше никто. Никому другому до этого и дела нет. Наверное, я путано говорю, но если ты думаешь, что твой титул помешает им...
Послышались встревоженные голоса, звуки какой-то сумятицы, потом дверь распахнулась.
— Господин! Беда!
Ввалившийся в комнату был красен, потен; левая кисть отчего-то замотана платком. За его плечом маячила взволнованная физиономия Муслима.
— Хозяин, дом осадили!
Шейзар вскочил.
— Что?!
— Толпа! Саблями машут! Поджечь грозят! Вас требуют! Едва пробился, хозяин!
— Я их, шакалье отродье!..
С порога оглянулся:
— Брат, прошу тебя! Не ходи никуда. Через час вернусь, вместе уедем. Жди!
И так загремел сапожищами, что лестничные ступени отозвались плачем и вскриками.
Луна
Комья мокрой ваты сочились водой — это ползли и ползли на город тяжелые тучи. Холодный порывистый ветер тащил их откуда-то с северо-востока, со стороны Хивы, зыбким войлоком волок по крышам глиняного города, тусклыми полотнищами развешивал на голых ветвях мокрых деревьев... К ночи того пуще: открылась в небе горловина черного мешка — и повалил снег. Как посчитать? — мириады, и мириады, и мириады. Покрывало за покрывалом... пелена за пеленой. Тихая, помертвелая лежала белая Бухара в его холодных объятиях. Чернота ночи, белизна снега, и больше ничего во всем мире — ни звука, ни шевеления...
А утро выдалось ясное, солнечное.
Солнце заиграло на казавшихся такими ровными, плотными, а на самом деле уже ноздреватыми покровами, — и тут же все скривилось и потекло.
Где синий сумрак — еще зябко, а на припеке смелые воробьи стрекочут и барахтаются, поднимая из луж такие же мелкие, как сами, такие же мимолетные радуги. Было плоским и мертвым — а стало выпуклым, шершавым, обрело глубину, ослепительно ярко легло на чернильные подложки тени...
Все вокруг — ясное, чистое, золотое и яркое.
И с разных концов города ползут под сине-золотой купол неба многопалые драконы черного дыма.
И вой, вой. Отовсюду вой. Что случилось?
Где-то голосят женщины. То совсем не слышно... то опять доносится... вот снова. Справа?.. слева?.. отовсюду?
— Ой беда, хозяин! — повторял Муслим, озираясь со своей лошаденки. — Это что же делается!
Муслим давным-давно не выезжал с хозяином, на то есть молодые прислужники, заведено как у всех: двое едут впереди, один сзади.
Но нынче уперся: не пущу одного — и все тут!
Дым, дым... Похоже, это из квартала Медников... Дом Шейзара там... не он ли горит? Или где-то рядом?..
Что за безумие, господи!
Центральная часть Регистана пуста, только бесстрашные зеленщицы расхваливают свой укроп. Им деваться некуда — пока будешь бояться, трава завянет...
Справа, где лавки кожевенников-парсов, иранских шиитов, вспыхивает суматоха... кого-то волокут по земле... кричат!.. Бьют ногами... тащат другого...
— Бей неверных!..
— За веру!..
— За истинную веру!..
Громят лавки. И тоже дым...
Стражи у ворот — целый отряд.
Муслим обогнал, подъезжает первым.
— Царь поэтов к эмиру!
Заминка.
Расступаются.
— Что?
— Уважаемый, на лошади нельзя.
— Что случилось?
— Приказ такой, уважаемый.
Досадливо оглянувшись, начал вынимать ногу из стремени...
Еще оставался в седле (и, значит, была возможность передумать: мог бы выругаться, повернуть коня, хлестнуть и умчаться от этих ворот), когда пронзила черная игла предчувствия. Ах, не надо! Прав Шейзар! Бежать! Бежать немедленно!..
Господи, чушь какая! Он Царь поэтов, а не заяц!
Поймал растерянный взгляд Муслима — старик тоже спешивался.
— Куда ты?
— Хозяин!
Муслим шагнул, обнял, прижался костлявым телом.
Господи. На сколько он старше? Года на четыре? На пять?
Слуга моргал мокрыми глазами, по-собачьи глядя, страдальчески морщась и кивая, должно быть, своим собственным надеждам:
— Хозяин! Не ходите! Поедемте домой, хозяин! Очень вас прошу, хозяин! Не надо вам туда!..
Показалось, что в эту секунду неприметно изменились свойства самого времени: поток уплотнился, стал жестче, как будто подготавливая естество к схватке, которую предстояло выиграть.
Господи, ну нету сил смотреть на этого глупого старика!..
— Что ты несешь?! Езжайте, не ждите. Я сам вернусь.
Бросил повод.
Стража расступилась.
Шагнув за порог, невольно оглянулся: Муслим стоял сгорбившись, закрыв ладонями лицо...
Все.
Переходы, галереи... Внутренний двор, где с утра до вечера сидят престарелые вельможи, пуст.
— Куда?
— К эмиру. Царь поэтов!
— Проводи...
Шаги двух стражников за спиной. Никогда такого не было... входил как к себе домой... что же будет-то, господи.
— Ждите.
И тут же из-за занавесей:
— Царь поэтов? Вот как! Ну-ка сюда его, сюда!
— Пройдите, уважаемый.
Что за “уважаемый” еще! Отродясь такого не было!..
В низком поклоне семенящей походкой... у него привилегия: не ползти на карачках, а на своих двоих. Пусть и на полусогнутых.
— Стой, раб!
Это Гурган.
В зале довольно сумрачно.
— Ты что делаешь, раб?!
— В чем дело, господин Гурган?
— Почему не кланяешься эмиру?!
Джафар опустился на колени, прижался лбом к полу. Не поднимаясь:
— О повелитель! (Да, он будет игнорировать Гургана, обращаться прямо к эмиру) Ваш прославленный отец, солнце Бухары эмир Назр позволил мне ходить в его присутствии... вы хотите отнять у меня это право?
Нух буркнул что-то, вяло махнул рукой.
Гурган перевел:
— Ну что ж. Великий эмир Нух оставляет тебе это право... ты ведь был Царем поэтом... это весомый титул.
