Рафаэль Сабатини - Одиссея капитана Блада

Полликсфен был прав и неправ в одно и то же время.
Он был прав в своем мнении, что человек, способный вывести из себя
такого деспота, как Джефрейс, должен был сделать хорошую карьеру. И в то же
время он был неправ, считая предстоящую казнь Питера Блада неизбежной.
Я уже сказал, что несчастья, обрушившиеся на Блада в результате его
посещения усадьбы Оглторп, включали в себя и два обстоятельства
положительного порядка: первое, что его вообще судили, и второе, что суд
состоялся 19 сентября. До 18 сентября приговоры суда приводились в
исполнение немедленно. Но утром 19 сентября в Таунтон прибыл курьер от
государственного министра лорда Сэндерленда с письмом на имя лорда
Джефрейса. В письме сообщалось, что его величество король милостиво
приказывает отправить тысячу сто бунтовщиков в свои южные колонии на Ямайке,
Барбадосе и на Подветренных островах.
Вы, конечно, не предполагаете, что это приказание диктовалось какими-то
соображениями гуманности. Лорд Черчилль, один из видных сановников Якова II,

был совершенно прав, заметив как-то, что сердце короля столь же

чувствительно, как камень. "Гуманность" объяснялась просто: массовые казни
были безрассудной тратой ценного человеческого материала, в то время как в
колониях не хватало людей для работы на плантациях, и здорового, сильного
мужчину можно было продать за 10-15 фунтов стерлингов. Немало сановников при
дворе короля имели основания претендовать на королевскую щедрость, и сейчас
представлялся дешевый и доступный способ для удовлетворения их насущных
нужд.
В конце концов, что стоило королю подарить своим приближенным некоторое
количество осужденных бунтовщиков?
В своем письме лорд Сэндерленд подробно описывал все детали королевской
милости, заключенной в человеческой плоти и крови. Тысяча осужденных
отдавалась восьми царедворцам, а сто поступали в собственность королевы.

Всех этих людей следовало немедленно отправить в южные владения короля, где

они и должны были содержаться впредь до освобождения через десять лет. Лица,
которым передавались заключенные, обязывались обеспечить их немедленную
перевозку.
От секретаря лорда Джефрейса мы знаем, как в эту ночь верховный судья в
пьяном бешенстве яростно поносил это недопустимое, на его взгляд,
"милосердие" короля. Нам известно, что в письме, посланном королю, верховный
судья пытался убедить его пересмотреть свое решение, однако король Яков
отказался это сделать. Не говоря уже о косвенных прибылях, которые он
получал от этого "милосердия", оно вполне соответствовало его характеру.
Король понимал, что многие заключенные умрут мучительной смертью, будучи не
в состоянии перенести ужасы рабства в Вест-Индии, и судьбе их будут
завидовать оставшиеся в живых товарищи.
Так случилось, что Питер Блад, а с ним Эндрью Бэйнс и Джереми Питт,

вместо того чтобы быть повешенными, колесованными и четвертованными, как

определялось в приговоре, были отправлены вместе с другими пятьюдесятью
заключенными в Бристоль, а оттуда морем на корабле "Ямайский купец". От
большой скученности, плохой пищи и гнилой воды среди осужденных вспыхнули
болезни, унесшие в океанскую могилу одиннадцать человек. Среди погибших
оказался и несчастный Бэйнс.
Смертность среди заключенных, однако, была сокращена вмешательством
Питера Блада. Вначале капитан "Ямайского купца" бранью и угрозами встречал
настойчивые просьбы врача разрешить ему доступ к ящику с лекарствами для
оказания помощи больным. Но потом капитан Гарднер сообразил, что его, чего
доброго, еще притянут к ответу за слишком большие потери живого товара. С
некоторым запозданием он все же воспользовался медицинскими познаниями
Питера Блада. Улучшив условия, в которых находились заключенные, и наладив
медицинскую помощь, Блад остановил распространение болезней.
В середине декабря "Ямайский купец" бросил якорь в Карлайлской бухте, и
на берег были высажены сорок два оставшихся в живых повстанца.
Если эти несчастные воображали (а многим из них, видимо, так и

казалось), что они едут в дикую, нецивилизованную страну, то одного взгляда

на нее, брошенного во время торопливой перегрузки живого товара с корабля в
лодки, было достаточно, для того чтобы изменить это представление. Они
увидели довольно большой город с домами европейской архитектуры, но без
сутолоки, характерной для городов Европы. Над красными крышами возвышался
шпиль церкви. Вход в широкую бухту защищался фортом, из амбразур которого во
все стороны торчали стволы пушек. На отлогом склоне холма белел фасад
большого губернаторского дома. Холм был покрыт яркозеленой растительностью,
какая бывает в Англии в апреле, и день напоминал такой же апрельский день в
Англии, поскольку сезон дождей только кончился.
На широкой мощеной набережной выстроился вооруженный отряд милиции,
присланный для охраны осужденных. Здесь же собралась толпа зрителей, по
одежде и по поведению отличавшаяся от обычной толпы в любом морском порту
Англии только тем, что в ней было меньше женщин и больше негров.
Для осмотра выстроенных на молу осужденных приехал губернатор Стид –
низенький полный человек с красным лицом, одетый в камзол из толстого
голубого шелка, обильно разукрашенный золотыми позументами. Он слегка
прихрамывал и потому опирался на прочную трость из черного дерева. Вслед за

губернатором появился высокий, дородный мужчина в форме полковника

барбадосской милиции. На большом желтоватом лице его словно застыло
выражение недоброжелательства. Рядом с ним шла стройная девушка в элегантном
костюме для верховой езды. Широкополая серая шляпа, украшенная алыми
страусовыми перьями, прикрывала продолговатое, с тонкими чертами лицо, на
котором тропический климат не оставил никаких следов. Локоны блестящих
каштановых волос кольцами падали на плечи. Широко поставленные карие глаза
открыто смотрели на мир, а на лице ее вместо обычного задорного выражения
сейчас было видно сострадание.
Питер Блад спохватился, поймав себя на том, что он не сводит удивленных
глаз с очаровательного лица этой девушки, находившейся здесь явно не на
месте. Обнаружив, что она, в свою очередь, также пристально его
разглядывает, Блад поежился, чувствуя, какое печальное зрелище он
представляет. Немытый, с грязными и спутанными волосами и давно не бритой
черной бородой, в лохмотьях, оставшихся от некогда хорошего камзола, который
сейчас обезобразил бы даже огородное пугало, он совершенно не подходил для
того, чтобы на него смотрели такие красивые глаза. И тем не менее эта

девушка с какимто почти детским изумлением и жалостью продолжала его