Хэммонд Иннес - Проклятая шахта.Разгневанная гора
– Бог мой, ты напугал меня. Что ты здесь делаешь? Я думал, ты в Милане.
– Я здесь живу. Может, ты выключишь свой фонарик? Он слепит мне глаза.
Какое-то мгновение я колебался. Если я оставлю фонарик включенным, то, может быть, мне удастся незаметно достать пистолет, который дала мне Джина. Но потом я подумал: вряд ли он не запасся оружием в ожидании моего прихода – иначе для чего же он оставил это окно незапертым? – и выключил фонарик. Но как только снова стало темно, я пожалел, что не выстрелил в него.
– Не спится?
– Я немного поспал. Но потом мне стало плохо. Боюсь, я слишком много выпил.
– Где же ты был? Гулял в саду?
– Нет, я же говорю, мне стало плохо. Я слышал, как кто-то звал Роберто и Агостиньо. Это был ты?
– Да, это был я. А где же все-таки находился ты? Когда я узнал, что ты здесь, пошел тебя поприветствовать, но нигде не нашел. Где ты был?
– Я же сказал, мне было плохо. Я был в туалете.
– В туалете? – Он вдруг засмеялся. Я думаю, он был уверен, что я ни о чем не догадываюсь. – Как тебе нравится этот фейерверк? Великолепное зрелище! Вся дорога отсюда до Авина забита машинами с туристами, глазеющими на Везувий.
– Невероятно, – пробормотал я. – Как ты думаешь, это не опасно?
– Трудно сказать. За два года, что я здесь живу, ничего подобного я не видел. Он всегда вел себя тихо, как мышка.
– Эта вилла твоя?
– Ну да, разве Джина тебе не сказала?
– Нет. – Потом я добавил: – Извини, я не приехал бы, если бы знал.
– Может быть, поэтому Джина тебе и не сказала. Мы с ней старые друзья, и, если ей захотелось привезти тебя сюда, значит, все в порядке.
Я постепенно привык к темноте и видел, что его глаза пристально следят за мной. Думаю, что если бы я не пребывал в таком нервном напряжении, то нашел бы эту ситуацию смешной. Теперь я знал, что он хочет заполучить мой протез, а он не знал, что я об этом знаю.
– Думаю, пора спать, – сказал я.
– Я тоже так считаю, – сказал он, – но сначала надо выпить. Чего тебе налить?'
– Спасибо, ничего.
– О, прекрати. Не заставишь же ты меня пить в одиночку.
– Я и так выпил сегодня слишком много.
– Ерунда! Я настаиваю.
Ом подошел к столику с напитками. Я не видел, что он там делает, только слышал позвякивание бокалов. Я направился к двери, но он остановил меня:
– Иди сюда, Фаррел. Чистый коньяк, вот что тебе нужно.
– Нет, мне не хочется.
– Черт побери, это тебе не повредит.
Голос его сделался резким, а глаза сверкали в полутьме, как два раскаленных уголька. Я был уверен, что он подмешал чего-нибудь в коньяк, но если я откажусь пить, то он наверняка придумает еще какой-нибудь способ заполучить желаемое.
– Ладно, – сказал я и взял стакан.
– Ну, поехали.
– Будь здоров.
Я поднес бокал к губам. В нем действительно был коньяк. Я слегка пригубил его и тотчас же опрокинул все его содержимое на пиджак. Я думал, он не заметит, но он заметил:
– Зачем ты это сделал?
Я допустил оплошность и сознавал это, потому что теперь он заговорил уже тихим голосом, в котором слышалась угроза. И без всяких потуг на американский акцент. Это был Сансевино, говорящий по-английски.
Я ничего не ответил. Мы молча смотрели друг на друга. Волосы у меня на голове зашевелились, и засосало под ложечкой. Игра окончена. Я знал, кто он, и он знал, что я это знаю. Я сунул руку в карман пиджака. И совершил еще одну ошибку. Теперь он знал, что я вооружен. Он шмыгнул к роялю. Я заметил на пюпитре тусклый блеск металла. Когда он схватил пистолет, мой уже был нацелен в его сторону.
Но в этот самый момент в прямоугольнике окна я увидел громадное огненное облако, с ревом несущееся по небу. Этот рев был подобен реву пятидесяти тысяч составов, одновременно мчащихся по тоннелю. Дом заходил ходуном. Казалось, земля раскололась на части от столкновения с другой планетой.
Я увидел Сансевино с револьвером в руке. Он стоял и, словно завороженный, смотрел в окно. Я проследил за его взглядом и увидел, что вся вершина Везувия охвачена огнем. Из кратера с жутким грохотом вырывались потоки кипящей лавы.
Шум все нарастал, становясь совершенно невыносимым. Это был голос охваченной гневом горы – она облегчала свой распираемый ветрами каменный желудок. Эти ветры-газы и испражнения - лава исторгались ею из собственного чрева на высоту, достигавшую многих тысяч футов. Я застыл на месте, потрясенный разворачивающимся на моих глазах зрелищем. Перед моим мысленным взором возникли Помпеи, погребенные под миллионами тонн пепла, и его жители, застигнутые врасплох за своими обыденными делами и спустя 2000 лет представшие взору вездесущих туристов. Интересно, тогда происходило нечто похожее? И был такой же грохот? Суждено ли нам быть погребенными здесь на радость будущим археологам? Все эти мысли, перемежающиеся картинами моей личной жизни, проносились у меня в голове, пока я взирал на это чудовищное зрелище. А в ушах у меня стоял такой звон, что казалось, он никогда не кончится и никаких иных звуков отныне в природе существовать не будет.
Потом вдруг все прекратилось так же неожиданно, как и началось. Наступившая тишина показалась еще более страшной, чем грохот, растворившийся в глубине черного неба. Казалось, все живое погибло. Между тем и виноградники, и апельсиновые плантации никуда не исчезли и не были засыпаны пеплом. Только все вокруг приобрело красный цвет. Все было залито красным заревом Везувия. Как в преисподней.
А потом огонь потух, и свет сменился сумерками. Как при закате солнца, когда оно опускается за горизонт. Я взглянул на Везувий. Красные полоски лавы постепенно тускнели. Гору окутывала завеса, она сделалась непроницаемо-черной. И как только исчезли отсветы пламени, все вокруг погрузилось во тьму. Невозможно было увидеть ни виноградники, ни апельсиновые плантации, ни даже окно на фоне кромешной темноты.
А потом что-то застучало по черепице, как бывает во время града, но это был не град. Повеяло запахом серы и я понял, что с вершины вулкана на нас обрушился пепел.
Я знал, что это означает. Вот она – пепельная лавина, под которой погребены Помпеи. История повторяется. И вдруг мною овладело спокойствие и абсолютное безразличие ко всему происходящему. После сильного нервного потрясения от испытанного страха воспринимаешь смерть как нечто неизбежное, логическое завершение событий. Именно такие чувства владели мною, когда я вглядывался в беспросветную ночь за окном, пронизанную запахом серы и шумом сыпавшейся на землю золы. Я смирился со своей судьбой, а коль скоро смирился, то ничто меня уже не могло испугать.
