Михаил Шевердин - Набат. Книга первая: Паутина
Часовой спал, спали пулеметчики.
И вдруг с треском распахнулась дверка в доме напротив. Полоса света легла на двор и на замерших от неожиданности басмачей. Быстро по двору шел ишан кабадианский сеид Музаффар. Он шел среди лежащих даниаровцев и словно не замечал их. Он проходил мимо сеновала. Что-то затрещало, запрыгало по мерзлой земле.
— Мой посох, о аллах, — громко сказал ишан семенившему за ним служке. — Подыми его и подай мне.
— Кто идет?! — заорал проснувшийся часовой. — Стой, стрелять буду.
— Не стреляй, — сказал ишан. — Или я нарушил сон беспечных, почивающих в эту ночь страха и бедствий?
Ишан прошел к дому Усмана Ходжаева.
Когда боец окончательно протер глаза, отзевался и весьма энергично, но несколько сконфуженно послал очень далеко этого сумасшедшего ишана, двор уже опустел. Только в дальнем углу гудел и шевелился серый людской ком.
Направив дуло пулемета в ту сторону, часовой откашлялся и крикнул:
— Эй, там, разойдись!
Он чувствовал себя виноватым, что задремал на посту, и потому покрикивал довольно добродушно.
Восхищаясь мужеством и стойкостью пулеметчиков, Гриневич, конечно, не знал, что происходило во дворе крепости. Но что-то мешало ему заснуть. Он не выдержал и вскочил. Тихонько, стараясь не слишком громко бряцать шпорами, он вышел на крыльцо.
— Не спишь, командир? — послышался голос Сухорученко.
— Не сплю.
— Послушай, Гриневич, давай-ка я сейчас пройдусь по Душанбе, земля подмерзла немного. Языка возьмем.
Гриневич только хмыкнул в ответ.
Отряд Сухорученко прошел до самой крепости.
Дул ледяной ветер с гор. Земля замерзла в камень, и кони бодро скакали по улицам. Аскеры Даниара не стреляли. Даниар потом оправдывался: «Руки у всех замерзли, пальцы не шевелились». На самом деле даниаровцы спали, как сурки. Не только выстрелы, но даже трубы страшного суда не смогли бы их заставить выбраться из-под кошм и одеял.
Когда Сухорученко с бойцами подскакали к крепости, ворота оказались на запоре. Пулеметчики, спавшие на сеновале, не отозвались. Проникнуть внутрь Сухорученко не решился. Пугала тишина. На командира, обычно лихого и бесшабашного, напала нерешительность.
Вернулся Сухорученко без потерь.
Потирая застывшие руки, Гриневич ходил широким шагом по комнате и слушал рапорт командира.
— Отлично. Утром пораньше завяжем дело и ударим на крепость.
— Понимаешь, Гриневич! — захлебывающимся шепотом, словно его кто-нибудь подслушивал, говорил Сухорученко, обеими руками навалившись на доски стола так, что он жалобно поскрипывал. — Понимаешь, что-то не то, что-то этого… арбы того…
— Ударим так, что пух и перья полетят, — продолжал вслух Гриневич, шагая взад и вперед. И вдруг до него дошло среди невразумительных «этого… того» одно слово «арбы», заставившее его встрепенуться. — Постой! Как? Что ты говоришь?
— Понимаешь… мы рванули… Басмачи шкандыбанули… на улицах темно, как в желудке коровы. В домах тишина. Огня ни одного, в крепости тихо. Только, смотрим, на спуске к Душанбинке стоят арбы, десятки арб, запряженные… того этого… ни арбекешей, ни души живой… от лошадей пар валит, понимаешь? Я думал, люди… этого того… испугались, убежали… или засада. Приказал бойцам не трогать.
— Арбы! — вдруг закричал Гриневич. — Убежали гады. Сбежали. Усман Ходжаев сбежал… Понимаешь… а ты «этого того…»
Он кинулся к двери и бросился по коридору. В темноте натолкнулся на кого-то грузного, большого.
— Кто? — заорал Гриневич. — Чего тебе надо?
— Это я… Морозенко.
— Начгар, ты? Да ну?
И Гриневич потащил Морозенко в комнату на свет. Вся шинель, сапоги были у Морозенко в грязи, соломе.
— Откуда ты?
Шатаясь, Морозенко прошел через комнату и свалился всей тушей на скамейку.
— Дай чего-нибудь попить, — пробормотал он, уткнув голову в грудь, и засопел.
Но Гриневич схватил его за отвороты шинели и тряхнул бесцеремонно:
— Они ушли? Сбежали?
— А ты уже знаешь? — Морозенко поднял опухшее свое лицо и смотрел не мигая какими-то безжизненными оловянными глазами на пламя светильника. — Дай же чаю, в горле пересохло.
Но Гриневич уже не слушал его. Он кулаком распахнул окно и завопил в темноту:
— Поднять гарнизон по тревоге!
Только тогда он повернулся к Морозенко. По коридору, гремя сапогами, бежали люди. Пламя светильника трепетало. Дверь поминутно распахивалась, и в комнату заглядывали встревоженные лица.
— Рассказывай! — голос Гриневича поднялся на высокую ноту и почти сорвался. — Давай говори, что там в крепости?
Морозенко поднялся и схватился за голову.
— Ох, — сказал он, — нас били, кричали на нас, под дулами наганов держали…
— Оправдывайся? Потом. Где подлюга Усман Ходжаев? Где Али Риза, где вся шарашкина артель?
Тупо обведя глазами набившихся в комнату командиров и бойцов, Морозенко пробормотал:
— Ушли.
— Ура! — закричали все.
Многие выбежали. Со двора послышались оживленные возгласы, нестройные крики «ура».
— Они ушли, — повторил Морозенко, — с полночи пошла возня, беготня в крепости. Из нашей клетки мы видели: сам Усман Ходжаев, Али Риза ходили, махали руками… Ну, думаем, конец нам пришел… басмачи Ибрагима идут. Всех в одночасье смыло.
— Постой! — Гриневич повернулся к командирам: — Сухорученко, рвани со своими в крепость. Держи, Кононов, давай к чинарам… и к кирпичным печам. Пошли бойцов к Шамансуру…
Только через несколько минут, отдав приказы, он снова вернулся в комнату.
— Так и знал, — пробормотал Морозенко, — ты теперь распоряжаешься. Так мне и надо! Эх! — И он ударил себя по голове кулаком.
Морозенко ходил по комнате, долго и путано рассказывал.
— Слышали, — наконец перебил его Гриневич. — Запугали мальчика. Приказ подписал: разоружайтесь-де, спасайся кто может. Эх ты, реки переплывал, а в ночном горшке захлебнулся…
С досадой натянул на упрямый лоб фуражку и вышел, хлопнув дверью.
Несколько секунд смотрел Морозенко на все еще сотрясающуюся после удара дверь, потом обхватил голову руками и повалился на стол. Все ушли. Беспомощно борясь с темнотой, потрескивал огонек светильника. Холодом тянуло по ногам.
Глава двадцать девятая
Юнус
Птице со сломанным крылом и комок глины кажется камнем.
Низами СамаркандаВыехав из ворот Шейх Джалял, Пантелеймон Кондратьевич почти тотчас же поравнялся с высоким дехканином в красной выцветшей чалме, шагавшим по обочине дороги. Рядом два ишака месили грязь своими копытами. Командир так бы и проехал мимо, если б дехканин его не окликнул:
