Багдан Сушинский - Путь воина
— Случаются же такие смертельные вести…
— Так кто же тебя послал, монах-стратег? — Они вошли в просторный светлый шатер гетмана, только недавно принадлежавший коронному гетману Потоцкому. Тончайший китайский шелк делал шатер прозрачным и насыщенным солнечным светом. Такие шатры, малопригодные для походной стужи и осенней слякоти, были предназначены специально для дней победы и для победителей.
— Князь Одар-Гяур.
Брови Хмельницкого поползли вверх и застыли у основания слегка подернутых сединой волос.
— Отныне он уже повелевает тобой?
— Не забывайте, что он прибыл сюда из Греции.
— Я-то помнил, что он прибыл сюда, под Каменец, из Валахии. Или Венгрии, уж точно не помню, — улыбнулся Хмельницкий.
— Но послал он меня по просьбе господина Вуйцеховского
— Коронного Карлика?! Он уже добрался до Польши и теперь общается со мной с помощью тайных гонцов?
— Поскольку ему повелел ротмистр Кржижевский.
— Таким образом, вы хотели сообщить мне, что верный поручик королевы граф Кржижевский теперь уже удостоен чина ротмистра, — недовольно проворчал Хмельницкий, давая понять, что его выдержанный в лучших традициях иезуитской дипломатии допрос гонца все еще не завершен.
— Которого надоумила на это графиня д'Оранж.
— Выполнявшая волю своей покровительницы, королевы Марии Гонзаги, — завершил его мучения Хмельницкий.
— Попробовала бы не выполнить. — И оба рассмеялись. Совершенно искренне.
— Но если вы, мой дражайший посол и дипломат, каждый раз будете тянуть мои нервы так, словно собираетесь натягивать их на татарский лук вместо тетивы, — все еще смеясь, предупредил гетман Даниила Грека, — то остаток одной из наших бесед вам придется провести, уже сидя на колу. Или на раскаленном медном барабане.
Даниил Грек рассмеялся этому сообщению как самой большой остроте, которую пришлось выслушать за всю свою полумонашескую жизнь.
— Я совершенно забыл, что вы уже не французский полковник, а главнокомандующий украинской повстанческой армии.
— Если бы я не догадывался о вашей забывчивости, — поддержал его смех Хмельницкий, то приказал бы разогреть один из трофейных котлов уже сейчас.
— К тому же я совершенно не догадывался о том, что отныне являюсь вашим послом и дипломатом, — продолжал хохотать Грек-Оливеберг.
— А шведы догадываются о том, что вы являетесь их послом, дипломатом, а еще точнее — тайным агентом?
Грек так и не заметил, когда Хмельницкий успел согнать улыбку с лица. Зато успел обратить внимание, каким холодным и высокомерным оно стало за эти мгновения. Перед ним вдруг возникло еще по Франции знакомое лицо иезуитского священника, которого, если и не успели возвести в кардинальский сан, то лишь исключительно по неповоротливости высшего совета ордена.
— Я бы мог ответить, что к сообщению, с которым прибыл сюда, шведы никакого отношения не имеют. Но это было бы неправдой. А я не хочу, чтобы мое служение гетману всея Украины, или великому князю Украины-Руси — дело ведь не в наименовании, а в сути — начиналось с маленькой неправды, за которой скрывается коронованная ложь.
— Из Литвы шведским эмиссаром ты был отправлен еще до того, как король испустил дух, но после того, как щедро оплачиваемые шведской короной германские лекари констатировали, что король умер. Причем констатировали задолго до того, как он действительно умер.
— Иначе мы с вами, господин генерал, потеряли бы несколько дней. Это ведь не в наших интересах, правда? Но послан я был все же из Варшавы. По просьбе шведской королевы Христины, не догадывавшейся о том, что с такой же просьбой ко мне обратилась и Мария Гонзага.
— Вернее, ей подсказали, что обратиться следует к вам. Дабы гонец двух королев прибыл ко мне в одном, освященном византийскими святыми, лице.
— Приятно говорить с человеком, который может сказать тебе и о тебе же, куда больше, чем ты сам о себе, — вежливо признал Оливеберг. Но улыбки уже не было. С улыбками в этом шатре было покончено. Очевидно, надолго. Дальше начинались политика и дипломатия оружия, которая всегда становилась оружием дипломатии.
«Король Владислав IV благополучно скончался, царство ему… — попытался гетман оценить нынешнее положение Польши. — Коронный гетман Потоцкий облачен в нищенские одежды и прячется от пригревающего солнца под крестьянской повозкой… Почти весь цвет польской армии то ли полег в прошедших двух битвах, то ли оказался в плену… История, черти б ее побрали!»
— Савур! Лучшего молдавского вина, которое только было обнаружено в польском обозе!
— В обозе поляков вина не было. Только мутная самогонка.
— Тогда откуда же вино? Да еще и в такой расписной амфоре?
— От другого гонца.
— Из Варшавы?
— От молдавского господаря Василия Лупула.
Хмельницкий многозначительно взглянул на Оливеберга. Тот столь же многозначительно развел руками: так разве могло быть иначе? После двух таких сражений, двух таких побед…
— Кажется, у нас теперь будет много вина. Возражаешь, сотник Савур?
— Жаль, что турки обычно появляются без вина. Аллах не велит.
— Уже прибыл посол из Стамбула?
— Потому и говорю.
— Мне редко приходится давать советы гетманам и королям… — молвил Грек, принимая от Савура кубок с искристым красным вином. — Но коль уж представилась такая возможность… Дипломатию нам, — выдержал он паузу, подчеркивая это «нам», — следовало бы вести так, чтобы отныне в вашу ставку вино поступало не только из Молдавии. Иначе мы можем потерять вкус к вину.
— И чтобы мало кто знал, откуда именно поступает это вино в то или иное время, — добавил Урбач.
— Этот человек достоин уважения, — обратил внимание гетмана Даниил Грек.
32
— Что вы затаились там, виконт? — вырвался наконец кардинал из потока своего полуосмысленного, лукаво не мудрствующего варварства.
— Не смею вторгаться в ваши размышления, — кротко молвил секретарь, стоя в трех шагах позади и чуть правее от первого министра. Облачением своим — шляпа, ботфорты и черный плащ — пятидесятилетний виконт почти не отличался от гвардейского офицера, а рука его лежала на рукояти короткого, узкого меча столь воинственно, что, казалось, вот-вот выхватит его, чтобы вещим острием указать своим полкам направление штурма. Виконт терпеть не мог шпаги, а потому на подвязке его всегда висел этот легкий, старинной работы дамасских мастеров, парадный меч, давно ставший родовой реликвией де Жерменов.
— Это уже не размышления, виконт, а величественный бред, вопли отчаяния и покаяния.
