Город пробужденный (ЛП) - Суйковский Богуслав
Каждое движение, казалось, умножало силы, загорались запавшие глаза, вялые губы, иссохшие глотки издавали громкие крики, они бежали к угрожаемым местам, карабкались на завалы, на крутые лестницы еще целых домов, с яростью бросались на врагов.
Чтобы занять какой-нибудь дом, какую-нибудь баррикаду, какой-нибудь участок улицы, римлянам приходилось вырезать защитников до последнего.
Так они и делали, но продвигались медленно, изумленные, почти напуганные этим невиданным, неожиданным сопротивлением.
Жрица Лабиту знала положение города. К ней уже давно не приносили раненых, ибо защитники, поддерживаемые лишь возбуждением и волей к борьбе, умирали сразу же после получения более тяжелой раны. Легкораненые сражались дальше.
Она знала голод, ибо и запасы храма были давно розданы. Теперь она познала и одиночество, ибо остальные жрецы, жрицы, служанки постепенно покидали святилище, пока она не осталась одна в его обширных, разоренных и заброшенных садах.
Она не питала иллюзий относительно исхода борьбы. Хотя со стороны больших стен или Мегары враг не продвигался, но со стороны порта он пер неустанно, как волна, неудержимо. Чудом было, что эти обессиленные от голода люди еще оказывают сопротивление. Но такое чудо не может длиться долго. Значит, со дня на день, с часу на час…
Лабиту долгие часы проводила перед статуей богини. Она не обманывалась. Танит не может защитить город, который так грешил против нее! Где она, ее верховная жрица, нарушила обеты! Если Танит допустит падение города, это будет справедливый приговор! Да, справедливый!
Но это святилище?
В ее воспаленном воображении уже рисовалась статуя любимой богини — поруганная, осмеянная, поставленная где-то в толпе божков разных диких, идолопоклоннических племен.
Ей казалось, что в пустом храме она слышит какие-то шорохи, какой-то шепот, какие-то голоса. Погруженная в молитву, полубессознательная от голодной лихорадки, она начала поддаваться галлюцинациям. То ей слышался скрип шагов Гидденема, то казалось, что богиня подает ей какие-то ясные знаки, чего-то требует!
Известно чего — ведь она все приготовила. Она хорошо помнила наставления Тигиласа, руководившего подпоркой и подкопом утеса: «Самое главное — этот столб! Видишь, он заклинен снизу. Достаточно выбить вот эти клинья, и он рухнет! А с ним вместе и все основание, и склон холма, так сильно подкопанный, обрушится! Кто захочет взобраться по нему на вершину Бирсы, погибнет! Хорошо ты это придумала, Лабиту! Но мне не кажется, чтобы они попытались идти здесь! Ведь рядом — священная лестница! Удар будет нанесен там! Я сделал, что приказал Гасдрубал, но это, верно, напрасный труд!»
«Наверняка не напрасный! — тихо, но с великой уверенностью ответила она ему тогда. — Возможно, самый важный из всех!»
С тех пор она закрыла храм и запретила кому-либо входить. Впрочем, в этом даже не было нужды. Кто еще мог двигаться — сражался. Храмы были пусты, разве что набегами заходили туда немногочисленные группы, спешившие на другие участки боя, или приползал какой-нибудь раненый, чтобы испустить дух у подножия статуи.
Теперь она осталась одна. Теперь она в полной мере ощутила свою слабость. С тревогой она осматривала сделанные приготовления. Нужно выбить эти клинья! Да, это просто, но нужны силы! Тигилас оставил тяжелый молот. Но его нужно поднять и со всей мощи ударить… А исхудавшие, бессильные руки едва могут поднять орудие. Откуда взять силы, чтобы ударить с достаточной мощью?
Она подняла голову, с тревогой глядя вверх. Подкопанный утес казался теперь более нависающим, словно повисшим над храмом. Лишь обрушить поддерживающие леса — и он рухнет. Огромная, страшная масса земли и камней раздавит храм. О, Танит, дай силы в этот последний, в этот решающий миг!
И дай отваги! Эта тень, что лежит в подкопе, этот навес над головой… Когда он рухнет, когда обвалится свод, рухнут стены и… тьма, тьма, тьма! О, Танит, моя вина, моя вина! О, Танит, дай отваги!
Отваги она не утратила. Она не колебалась ни мгновения, когда грохот боя внезапно раздался прямо за стеной храма, когда ближайшие дома загорелись, и дым, который ветер гнал прямо к Бирсе, заслонил небо и даже, милостивый и благой, скрыл страшный навес подкопанного утеса. Лабиту подбежала к центральному столбу основания и, схватив молот, замерла, прислушиваясь.
Ведь Кадмос все еще твердит, что исход битвы может измениться, что до последней минуты нельзя отчаиваться. Может, он еще отбросит римлян, может, еще не настал этот миг… этот последний миг…
Но шум боя не удалялся, напротив, он отчетливо перекатывался в сторону священной лестницы, ведущей на вершину Бирсы, пока в какой-то момент Лабиту не услышала где-то рядом, у главных врат храма, сильный, хоть и охрипший голос, отдававший команды на латыни.
— Выломать эти ворота! Они могли укрыться в храме! Центурион Гаста, обыскать сады и те домики!
Она невольно оглянулась. Дым, все еще густой и милосердный, стирал очертания храма, скрывал верхнюю часть холма, скрывал и ее, Лабиту, от вражеских глаз.
Но с минуты на минуту они прибегут сюда, увидят ее… Врата храма уже глухо гудят под ударами… А значит… Такова воля Танит, Покровительницы Города!
Она решительно взяла тяжелый молот и занесла его для удара. Молот лишь под собственным весом опустился на клинья, что держали все леса, и глухо стукнул. Клинья даже не дрогнули. Лабиту вдруг почувствовала, что слабеет, что еще мгновение — и она потеряет сознание.
Но тут из дыма, в нескольких шагах от нее, внезапно вынырнули два римских солдата. Они кашляли и терли глаза, гневно ругаясь.
— Где тут дома, о которых говорил Гаста?
— Собственного меча не разглядишь в этом вонючем дыму!
— Какая-то девка! Посмотри, какая нарядная!
— Хватай! Ух ты! Повеселимся!
Теперь Лабиту во второй раз подняла тяжелый молот. Страх за изваяние богини и ненависть к варварам внезапно придали ей сил. Она ударила с размаху. Что-то наверху шевельнулось, зловеще затрещало, но столб еще стоял. Второй раз, уже в отчаянии, она ударила в тот миг, когда римляне настигали ее. Она успела лишь увидеть, что клин вылетел, что столб начинает медленно, медленно крениться, когда ее уже схватили и поспешно, с гоготом, стали рвать на ней одежды…
Над их головами что-то глухо треснуло, посыпались комья земли, и вдруг какой-то странный звук, словно стон целой горы, на мгновение перекрыл шум близкого боя. Главный столб, отброшенный огромной силой, рухнул. С грохотом, треском и ревом стали ломаться все леса, и массы земли и камней покатились вниз.
Где-то раздался вопль ужаса, где-то еще — твердый, оборванный на полуслове голос римской команды, стон… Огромное облако пыли взметнулось вверх и медленно оседало, тяжелое, смешанное с дымом. Когда оно осело, не было уже ни храма, ни домиков жриц, ни холеных некогда садов — осталось лишь огромное, свежее осыпание земли и камней.
61
Лабиту несколько поторопилась, ибо в это же самое время Кадмос атаковал римлян с фланга и к вечеру снова отбросил их до самой площади Ганнона. Но пока измотанные до предела карфагеняне едва находили в себе силы хоть как-то забаррикадироваться на отвоеванных позициях, римляне — сытые, возбужденные сопротивлением и ожиданием скорой победы, а притом отдохнувшие, ибо их отряды постоянно сменялись, — готовили новый удар.
Сам Сципион приблизился к руинам города и внезапно, в темноте, освещенной лишь заревом пожаров, ударил неожиданно сильной колонной, причем в стороне от прежнего направления атаки, где были сгруппированы основные силы обороны.
Он ударил в сторону больших стен, заходя им в тыл, но не по главным, широким улицам, где несли дозор защитники и были построены многочисленные, постоянно укрепляемые баррикады, волчьи ямы и палисады, а через лабиринт боковых, тесных, кривых улочек. Кто-то, хорошо знавший город, указал ему дорогу.
До сих пор с наступлением сумерек бои чаще всего прекращались, и обе стороны лишь укреплялись на своих позициях. Битва в пылающем городе, в дыму, в лабиринте рушащихся стен, проваливающихся под ногами полов, в смраде тысяч уже, верно, разлагающихся, непогребенных тел, была так ужасна, что продлевать ее и усугублять мрак темнотой не решался никто.
