Нина Соротокина - Канцлер
— А почему ты решила, что государыня лишит тебя любви своей? Кто тому причиной?
— Мавра Егоровна меня не любит и чернит перед государыней… козни строит.
Последнего ответа уж никак не следовало давать бедной женщине. Ввиду важности проступка допрос вел сам Александр Шувалов. Бросить ему в лицо, что золовка вынудила арестованную прибегнуть к такой чудовищной мере!
Ответ про Мавру Егоровну был скрыт от государыни, и только через год Иван Иванович Шувалов отважился заступиться за несчастную колдунью, которая все еще сидела в тюрьме на воде и хлебе.
— Братья мои козни строили, — сказал Иван Иванович, как о деле обычном.
Елизавета была добрым человеком и, конечно, разжалобилась бы, кабы не укоренились в животе боли, а ведь этим местом она и лежала на проклятых кореньях.
— Она мне яд подсыпала, — ответила Елизавета фавориту.
— Душа моя, четверговая соль[8] не может повредить…
Государыня так и не отдала приказа на освобождение Анны Дмитриевны, но не стала возражать против ее ссылки. И странное дело, голубая мантилья сыскалась потом в покоях великой княгини, куда Елизавета заходила накануне. Виновницу волнений — мантилью — подарили кому-то из горничных, любимой теперь стала другая, из тонкого алого сукна, подбитого чернобурками. Но память прочно удержала — вся кутерьма началась с визита к Екатерине, великая княгиня как бы косвенно была виновата в том, что свершилось чародейство.
«Потому что если б оно не свершилось, то и болезни бы не было, — думала Елизавета. — Ведь и раньше наверняка колдовали — и ничего, жила — не тужила! А не была ли в сговоре великая княгиня с этой самой Домашевой? Нет, не может быть…»
Болезнь совершенно изменила характер Елизаветы, она стала подозрительна, вспыльчива. Государственные дела ее и раньше мало интересовали, но, помня и во сне, что ей судьбой доверена Россия, она несла скипетр, как крест. Теперь обессилела, крест можно в угол поставить, пусть постоит, подождет своего часа.
Но одна государственная забота терзала ее постоянно: к кому перейдет трон. Петрушка мало того что недоумок, так еще и в рюмку смотрит. Катька — стерва хитрющая. Сын их Павлуша — зорька ясная, еще дитя, три года мальчику. Она должна жить, чтобы успел он вырасти и из ее рук принял царский скипетр. Но об этом пока молчок, эти мысли только Богу и Ивану Шувалову можно доверить.
А здесь еще война… «Жить надо экономя силы, — говорила себе Елизавета. — Во главе армии стоит Апраксин, воин не больших дарований, да больше поставить некого. Одни немцы… А хочется, чтобы в справедливой войне с супостатом Фридрихом во главе русской армии стоял русский генерал».
Когда перед отправлением в армию Апраксин пришел во дворец за царским благословением и напутствием, Елизавета чувствовала себя почти хорошо. Видно, дал Господь силы, чтобы выказать пред фельдмаршалом здоровый дух самого государства.
— А что, Степан Федорович, не поехать ли мне вместе с тобой в Ригу, чтоб встать во главе армии, а?
— Как изволите, ваше величество, — подыгрывал Апраксин, кокетливо и самодовольно улыбаясь.
— А что? — продолжала Елизавета. — Отчего ж не могу?
Если батюшка мог участвовать в баталиях морских и сухопутных, то я, дочь его, тоже могу повести моих солдат к победе… — и хохотала звонко, оглядывая приближенных орлиным оком.
Только близкие люди могли угадать в словах ее грусть и насмешку над собой, немощной. А на следующий день Катька-негодница проиграла всю сцену перед своими фрейлинами, проиграла зло, насмешливо, уверяя всех и каждого, что Елизавета и впрямь верит, что может воевать не хуже отца своего Петра Великого. Об этой сцене тут же донесли императрице, красок в описании не пожалели.
— Ду-ра! Дрянь! — крикнула Елизавета и хотела немедленно, сей же час, посчитаться с великой княгиней. — Позвать ее сюда!
Но недаром говорят, бодливой корове Бог рогов не дает. Злость была, а силы не было.
— Не надо, не зовите, — приказала Елизавета, а сама подумала: «Я с тобой потом посчитаюсь».
Но как бы она себя ни чувствовала, не было дня, чтобы не молилась она всевышнему о даровании победы русскому воинству. И дождалась… свершилось!
Известие о морском сражении и взятии Мемеля обрадовало ее чрезвычайно. Императрица недужит, а государство здорово, ужо тебе, Фридрих Прусский. А тут весть о новой победе подоспела.
Панина императрица принимала в большой тронной зале при всех орденах и регалиях. В ней собрались все близкие ей люди, стояли, слушали, ликовали.
Доклад Панина был длинен. Он излагал ход Гросс-Егерсдорфской битвы подробно, красочно, похвалил изобретенные Петром Шуваловым секретные гаубицы (граф так и зарделся), описал, как билось насмерть правое русское крыло, левое крыло, особо упирал на великое множество и храбрость генералитета во главе с фельдмаршалом Апраксиным.
Елизавета устала, слушала уже вполуха… неприятель потерял 18 полковых пушек, 3 гаубицы, пленными взято более 600 человек. Самое неприятное — наши потери — было оставлено Паниным на конец в надежде, что государыня притомится и не станет слушать заключительного скорбного слова. Так бы и случилось, если бы у Елизаветы достало сил остановить докладчика. Пот струился у нее по спине, под париком, по нарумяненным щекам. Она думала об одном, как бы не упасть в обморок.
— Особо отличился Нарвский и Второй гренадерский полки. Офицеры и солдаты показывали чудеса храбрости, — Панин стал перечислять фамилии убитых господ офицеров, — а также полковник Репнинский. Уже сам раненный, он отбил пленного генерала Лопухина…
— Это какой же Репнинский? — перебила Елизавета.
— Из штабных. Недавно прибыл из Петербурга и погиб в первом же бою. Николай Репнинский был ранее полковником Белозерского полка, — несколько смешался Панин.
— Это из тех Репнинских, — негромко вставил Иван Иванович, — кои пошли от князя фельдмаршала Никиты Репнина. Брак его, как помните, был признан недействительным, но впоследствии дети — оба сына — получили свой герб и дозволение называться Репнинскими.
— Если у полковника Репнинского есть сыновья, то определите их сообразно возрасту в Пажеский или Кадетский корпус.
— У Репнинского есть дочь, — тихо подсказал Александр Шувалов, у него по должности была хорошая память.
— Тогда возьмите ее ко двору и определите ко мне во фрейлины.
Это была милость, знак особого расположения к памяти героя. Панин хотел было описать самую блестящую картину боя, как сидящие в засаде именно Второй гренадерский и Нарвский полки прорвались через темный лес в самое нужное место и в самый нужный момент — не иначе сам Господь их вел! — вышли на помощь нашим, чем и обеспечили победу. Но Елизавета тяжело повела шеей, отерла платочком лицо, хотела сунуть его в сумку, но не смогла… Платок бессильно скатился по подолу государыни.
