Дмитрий Жуков - Бранислав Нушич
Очевидно, директор уже стал прислушиваться к словам своего молодого друга.
Со временем репертуар становится все серьезнее. Шекспир, Бальзак, Ибсен, Шоу, Толстой, Мольер, Софокл, Голсуорси и многие другие классики занимают прочное место в репертуаре театра, разумеется, наряду с отечественными классиками — Поповичем, Трифковичем, Янко Веселиновичем и самим Нушичем, представленным «Народным депутатом», «Путешествием вокруг света», «Найденышем» и прочими произведениями.
Нушич пропадал в театре с утра до вечера, устраивая себе перерыв лишь с полудня до трех часов, которые тратились на обед и непременный дневной сон. Он присутствовал на всех важных репетициях, а собственные пьесы ставил сам. По воспоминаниям актеров, он не любил шаржирования в своих комедиях, запрещал шутовство, требовал реалистической игры.
— Это же люди, а не куклы, — говорил, он. — Надо, чтобы в них верили.
Но свободы актера не стеснял. Темп и пластичность — таковы были основные требования Нушича-режиссера. Он не придирался к актерам по пустякам, но они побаивались его иронии.
Театр выезжал на гастроли. Самым веселым из путников обычно бывал директор. Он рассказывал анекдоты, разыгрывал актеров, импровизировал.
Однажды по пути в Мостар он на пари за сорок минут сочинил комическую сценку «Запонка», в которой «чиновник первой категории шестой группы» получает приглашение на ужин от самого министра. Одеваясь, он роняет запонку, в поиски которой постепенно включается весь дом, ибо от нее, и только от нее, зависит будущее, карьера. Сценка кончается всеобщим препирательством и баталией. Запонка так и не найдена, карьера погублена, брак под угрозой…
Через несколько дней ее уже сыграл молодой талантливый, но рано погибший от туберкулеза актер Летич, который вышел на сцену, загримировавшись под Нушича. Это было на одном из многочисленных вечеров, которые актеры устраивали для узкого круга. Обычно директор сам составлял программы таких вечеров, выступал на них в качестве конферансье и… фокусника.
Он же ввел в Сараевском театре обычай после каждой премьеры вручать цветы и денежную премию актеру, игравшему лучше всех. Вместе с Евтичем директор организовал школу для молодых актеров и сам учил их играть, двигаться по сцене.
* * *В сараевский период жизни Аги появились первые признаки нездоровья (если не считать нервных расстройств после смерти сына). Он начал страдать от жестоких болей в желудке.
Как все редко болеющие люди, при первых же болезненных симптомах он ударился в панику и помчался в Белград на обследование. Столичные врачи нашли у него язву и даже предупредили, что, если он в ближайшие три дня не сделает операцию, дело кончится плохо. В тот же день Нушич оформил документы и выехал с Даринкой в Вену, где работал известный врач, профессор Ковач. Посольство помогло попасть к нему на прием вне очереди. После приема Нушич писал Миме и Гите:
«Странный человек этот Ковач. Я ему пространно рассказывал о своей болезни, а он вроде бы меня и не слушал, и при этом постоянно перебивал вопросами, не имевшими никакого отношения к болезни. Спрашивал, продолжаю ли я писать, много ли пишу, хороший ли у меня аппетит, вспыльчив ли я, легко ли сержусь, сколько пью и т. д. Тут уж я его перебил и спросил:
— Господин профессор, мои врачи думают, что завтра я умру, но, если завтра ничего со мной не случится, я хотел бы знать, что мне делать со своей язвой?
— Придерживайтесь строгой диеты, и ничего больше, — ответил Ковач.
— А что это за диета? — спрашиваю я его.
— А почем я знаю, — говорит Ковач. — Ешьте то, что желудок принимает, не ешьте того, что приносит ему беспокойство.
— Ради этого не стоило ехать в Вену. Значит, завтра я не умру и могу еще сегодня взять на завтра билет в „Бургтеатр“?
— Вполне можете, — сказал Ковач, возложив таким образом на меня обязанность прописывать диету самому себе…»
У В. Глигорича, одного из исследователей творчества юмориста, есть указание, что Нушич во время своего пребывания в Приштине, подобно своему другу Воиславу Иличу, харкал кровью. Глигорич утверждает, что обоих друзей отправили на юг специально, как бы в ссылку, чтобы, во-первых, удалить их от белградских дел и, во-вторых, погубить их в гнилом климате. Ни устные, ни письменные источники не подтверждают болезни Нушича, а также подобных мотивов его пребывания на дипломатической службе.
Судя по всему, здоровье у Нушича было железное. Ни работа на износ, ни ночные бдения с приятелями (правда, крепких напитков Ага не пил), ни бесчисленные чашечки кофе, казалось, не отражались на его организме. Впервые заболев в шестьдесят два года, он почти не изменил своим привычкам и, по воспоминаниям Боривое Евтича, нисколько не утратил прежней живости.
«Нушич теперь весь в движении, и есть у него только две большие страсти: театр, который он возглавляет, и работа за письменным столом. Некогда, в молодые годы, особенно в Белграде, он был склонен к богемному образу жизни, вероятно, под влиянием тогдашнего литературного круга, который находил удовольствие в богемных чудачествах, как в единственно возможном протесте против мещанской полугородской-полусельской среды; теперь же он вроде бы солидный человек и примерный семьянин: из театра — домой, из дома в театр. Не любит он больше ночных сборищ, не посещает кафан, не пьет алкогольных напитков (вместо них глотает ложками соду), но курит много, сигарету за сигаретой, гася каждую в пепельнице после нескольких затяжек, и пьет чашку за чашкой кофе, приготовленный в джезве по-турецки. Его общественная деятельность очевидна, всякий это знает, и все же его преследует молва, раздутая, как обычно, театральным людом, поскольку у него молодое и горячее сердце, которое легко разнеживается перед женской красотой (что нельзя считать большим грехом, учитывая среду, в которой он вращается; впрочем, он никогда и не старался притворяться святым, он не страдал тартюфовским лицемерием)».
Действительно, для «молодого и горячего сердца» театральная среда таила в себе много соблазнов. Особенно настойчиво старались завладеть вниманием директора обольстительницы из хора и кордебалета, мечтавшие сделать карьеру самым легким и приятным способом. Примерно год директор крепился, по-отечески одаривая прелестниц, называвших его «папочкой», лишь мандаринами и сыром пармезаном, которыми всегда были набиты его карманы.
Так продолжалось до тех пор, пока в театре не появилась Любица Д.
В то время ей было около девятнадцати лет. Родители ее, актеры бродячей труппы, скончались очень рано: отец, призванный в австрийскую армию и попавший в плен к русским, умер в Киеве в 1915 году, мать пережила его на шесть лет. Круглая сирота, Любица осталась на попечении бабушки, с которой они едва сводили концы с концами, добывая хлеб насущный рукоделием.
Труппа в Сараевском театре была громадная — около шестидесяти человек. Кроме того, директор создал еще актерскую школу, в которой преподавал и сам. Впрочем, он скоро отказался от своей затеи и прикрыл ее, сказав по этому поводу:
— Искусству нельзя научиться. Его можно только совершенствовать… если есть талант.
Часть учеников была отчислена за неспособностью, а талантливые влились в труппу драматических актеров и в ансамбль оперетты. Среди них была и Любица.
Знакомство ее с директором театра началось едва ли не в первый день учения. Воислав Турински, режиссер оперетты, проводя смотр новому пополнению будущих актрис, велел им приподнять юбки и показать ноги. Ноги женственной Любицы были столь длинны, а форма их столь совершенна, что профессиональный интерес режиссера тотчас сменился чисто мужским, и он тут же попытался обнять и поцеловать вспыхнувшую девушку.
Любица расплакалась и побежала искать защиты у директора театра. Увидев перед собой прелестнейшее существо с громадными серыми, какими-то совершенно прозрачными глазами, тонким правильным носиком, золотистыми вьющимися волосами, шестидесятидвухлетний Бранислав Нушич пришел в восторг и не замедлил оказать Любице свое покровительство.
Нушич влюбился. Это была его последняя и, пожалуй, самая жестокая любовь.
Душа Любицы была мятежной, неистовой. Она никогда не любила «папочку». И любила других. Всякая любовь ее была трагичной. Она могла бежать со сцены и броситься в реку, увидев в зале возлюбленного с другой женщиной. Она изводила Нушича капризами, нервными припадками, и он был готов на что угодно, лишь бы увидеть на лице ее улыбку, услышать снисходительно-ласковое слово. Он исполнял малейшие ее прихоти и не задумываясь тратил на ее туалеты и забавы все деньги, которые у него были и, как говорили злые языки, которых у него не было…
Ханжи и скаредники, берегущие свое нерадостное спокойствие и невесть для чего набитый карман, наверное, никогда не поймут щедрой натуры Бранислава Нушича, который подобно очарованному страннику, швырявшему под ноги цыганке сторублевых «лебедей», испытывал величайшее наслаждение даже оттого, что имел возможность одарять прекраснейшее из творений природы — любимую женщину. В извечном споре о неразделенной любви (что лучше — любить или быть любимым?) прав тот, кто утверждает, что любовь — это счастье, мучительно-жестокое, но все-таки счастье.
