Раиса Беньяш - Пелагея Стрепетова
«Встретили Стрепетову так же, как и провожали, — громом рукоплесканий, долго не смолкавших и не дававших артистке возможности играть… Мы смотрели и недоумевали. Мы видели перед собою то Стрепетову, то как будто не Стрепетову. То мы узнавали в ней нашу прежнюю любимую даровитую артистку, ее выразительное лицо, ее глаза, ее движения, полные благородства и достоинства; порой у нее вырывались глубоко драматические ноты, выдавались потрясающие сцены… и в такие моменты публика, словно завороженная, притаив дыхание, безмолвствовала… То словно какой-то кудесник тут же у нас перед глазами вдруг подменял Стрепетову и выдавал вместо Стрепетовой какую-то неопытную провинциальную актрису… мы видели, мы чувствовали, что артистке что-то мешает, что-то „извне“ не дает ей возможности воспользоваться всеми ее богатыми средствами и развернуть все ее силы».
За этим неуловимым «что-то» скрывались вполне конкретные факты. Партнер Стрепетовой Мамонт Дальский запил и не пришел на спектакль. Никто за этим не проследил, но, чтобы не отменять представление, нашли впопыхах замену. Перед началом публике объявили, что Дальский по болезни играть не будет и роль Незнамова экспромтом исполнит другой исполнитель.
Стрепетова об этом узнала за две минуты до публики. Настроение было сбито. Нервы, и без того напряженные до крайнего предела, грозили припадком. Но самое мучительное произошло, когда начался спектакль.
В последнюю минуту Дальский, явно нетрезвый, приехал в театр и, никому не сказав ни слова, отправился в кулисы на выход. Он появился на сцене в то самое мгновение, когда из смежной кулисы показался его заместитель. Перед глазами Кручининой оказались два Григория Незнамовых.
Дублер отступил, и спектакль доигрывал Дальский. Доигрывал запинаясь, путаясь в тексте, ломая ритм. Но это уже и не имело значения.
«Таким образом, — написал очевидец, — в то время как перед нами разыгрывалась на сцене пьеса Островского, за сценой, должно думать, шла другая пьеса, имевшая некоторые черты сходства с пьесой Островского, но более ее драматичная…»
Что правда, то правда. Драма Кручининой отступала перед драмой актрисы Стрепетовой. Случившееся было непоправимо.
Был ли чудовищный фарс результатом преступной небрежности? Или этой враждебной обструкцией встретили прежние недруги ни для кого не опасную, присмиревшую и истерзанную вконец актрису? — Все равно. Последствия были те же. Творческая смерть наступила тут же, на сцене.
Теперь и борьба и защита были одинаково бесполезны.
Стрепетова уже не боролась, защитников тоже не стало. В театре она оказалась лишней. Но она получала жалованье, и начальство считало, что она обязана его отработать.
Когда девять лет назад ее вышвырнули, она страдала, что ей не дают играть. Теперь, когда она уже не могла играть, ее занимали в ролях, словно нарочно выставляющих напоказ все ее слабости.
Она выступает в комедийной роли Кауровой в «Завтраке у предводителя» Тургенева, играет гротескную роль Валуновой в «Закате» Южина. И делает это с гнетущей, уже абсолютно бесплодной старательностью. Кому-то приходит нелепая мысль возобновить игранную когда-то с успехом «Вторую молодость». Но эта очень немолодая, нетворческая пьеса Невежина теперь никому не нужна. И меньше всех она нужна самой Стрепетовой.
Она осталась позади времени. Ей нечего было сказать залу. И зал, всегда жестокий к искусству, которое исчерпало себя, не верил, что перед ним выступает великая русская трагическая актриса. Она уже не существовала. Но умереть в театре ей все-таки помешали.
17 марта 1900 года, через полгода после вторичного поступления в Александринский театр, временно управляющий конторой дирекции вручил ей распоряжение:
«Артистке П. А. Погодиной, по театру Стрепетовой. Санкт-Петербургская контора императорских театров, по приказанию его сиятельства в должности директора, имеет честь уведомить, что с окончанием первого октября 1900 года, срока контракта, дальнейший ангажемент Ваш не входит в предположения дирекции, а потому Вы можете считать себя свободным от службы».
Так и написано, в мужском роде, «свободным»!
Пренебрежение начальства сказалось даже и в этом последнем из семидесяти трех листов «дела о службе артистки драматических театров Пелагеи Стрепетовой».
На этом закончились творческие скитания знаменитой рус-кой артистки.
На этом фактически закончилась и ее жизнь.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Впервые ей нечем было заполнить время.
Раньше она всегда куда-нибудь торопилась. К поезду. К началу спектакля. К ранней утренней репетиции.
Приходилось обедать наспех, чтобы хоть полчаса отдохнуть. Что-то надо было приладить в костюмах. Заглянуть в комнату сына и проверить, как записаны лекции. Разобраться в домашних делах и выдать деньги прислуге.
По ночам она засиживалась, чтобы дочитать новую книгу и ответить на письма. Принимала каких-то студентов, просивших выступить на их вечере в пользу нуждающихся. В промежутках с трудом поспевала к портнихе — нужны были платья для роли — и боялась признаться врачу, что опять пропустила прием назначенного лекарства и не успела прилечь, как он настаивал, после еды.
Даже когда она подолгу болела, она была занята. Составляла маршрут гастролей. Переписывалась по поводу сорванного спектакля. Волновалась, спешила понравиться. Вскакивала с постели, прежде чем ей разрешали, потому что страшилась опять не успеть что-то сделать.
И только теперь времени стало гораздо больше, чем нужно.
Иногда казалось, что оно просто перестало двигаться. Скопилось в этой пустынной квартире и никуда не уходит.
В той прежней квартире, на Пушкинской, ощущалась жизнь улицы. Но оставаться там после смерти Погодина было нельзя. Стрепетова и сама не могла бы спать в комнате, у порога которой — поперек, с простреленным виском упал Погодин. Но по памятнику она тосковала часто.
Здесь, на Клинском проспекте, почему-то всегда было тихо. Как нарочно, за домом отгородили пустырь для застройки. Но строительство так и не начали. И забор охранял пустоту. Пустота заполняла квартиру.
Иногда приходил посыльный с пакетом. Большей частью от Боткина. С фруктами или лекарством. Возвращалась с покупками горничная. Очень редко являлся смущенный своим поручением делегат от каких-нибудь курсов. Уговаривал ехать на уже начинавшийся благотворительный вечер. Стрепетова знала причину его смущения. Ей предлагали заменить заболевшего модного тенора или не пожелавшую выступить капризную примадонну.
И все-таки она соглашалась. Больная. Через час после приступа рвоты, — а рвало ее уже давно желчью. И читала с эстрады Некрасова. Или «Песню о Соколе» Горького. И в эти часы забывала о боли.
Даже если она выступала в концерте случайно, нежданно, молодежь, не видавшая ее на сцене и знавшая ее имя только понаслышке, вверялась ей, как когда-то вверялся зрительный зал. Но потом о ней опять забывали.
Она уставала от тишины. Никогда ей не приходилось так много думать. Она жила чувствами, почти не сверяясь с рассудком. Она наживала врагов с такой быстротой, что было неясно, как многие (вернее, совсем немногие, но уж зато настоящие) друзья сохранили ей верность. Она часто отталкивала людей даже близких своей нетерпимостью. Ее вспыльчивость не знала границ. В ярости она могла оскорбить человека смертельно.
Не потому ли она осталась одна?
В Петербурге жил Писарев. У него была другая жена. Анненкова-Бернар, писательница и актриса. Стрепетова к ее профессии относилась скептически. Она знала, что все равно Писарев был ей по-своему предан. Но хотя они пять лет после его переезда в Петербург работали одновременно в Александринском театре, она не допускала его забот и отвергала дружбу. Она не могла перейти через рубеж, проложенный той давней его изменой. Ее непримиримость была тяжела и ей, и Писареву, и сыну. Маша, очень привязанная к отчиму, переписывалась с ним тайно. И только когда Писарев тяжело заболел, Стрепетова поехала к нему. С тех пор их отношения как-то наладились.
Теперь в ней не было к нему неприязни, но и не было близости. И Маша не была ей близка. То, что дочь уехала в другой город, не огорчало Стрепетову. А мешало только чувство своей неправоты и несправедливости. Она знала, что Маша несчастлива, и знала свою вину перед ней.
Но и Виссарион, самый любимый из всех, тоже ведь не был счастлив, хотя все у него шло как будто отлично. Учился он легко. Везде получал отличия. И в гимназии, и когда кончал университет, и на специальных дипломатических курсах. Кончил их с блеском и стал дипломатом. Сейчас он работал в русском посольстве в Константинополе и звал мать к себе, как она говорила, в «туретчину». Но счастлив он все-таки не был.
Еще когда он учился в университете, он влюбился. Глубоко. Сильно. И очень хотел жениться. Стрепетова восстала. Она боялась, что рухнет все будущее ее сына. Что женитьба свяжет его, помешает учиться. Он сначала протестовал, но сдался. Он слишком любил мать и во всем привык подчиняться ей. Она успокоилась.
