Раиса Беньяш - Пелагея Стрепетова
Евгения непрестанно лукавила и хитрила. У нее не было и секунды покоя, потому что все время приходилось что-то скрывать, обманывать, подстраивать. От этого возник ритм торопливый, сбивчивый, комедийно стремительный. Но стрепетовское проявилось в том скрытом, внутреннем смысле, которого не было ни у какой другой исполнительницы.
И хитрость, и лукавство — все шло у этой Евгении не от пороков, а от неутоленной бабьей тоски, от неудавшейся жизни. Была Евгения Стрепетовой умнее всех окружавших ее людей. Потому так привлекательно опасен был ее быстрый насмешливый взгляд, манящая, хотя и грубоватая женственность. Даже прямая злость выглядела не свойством души, а результатом обманутости.
Это был характер упрямый, резкий, насмешливый и во всем самобытный. И спектакль стал никем не задуманным рассказом об одаренной и смелой женщине, которая хоть урывками, хоть как-нибудь старается возместить свой душевный голод. О бабе, которая, с риском для себя и не жалея других, пытается схватить за подол недоданное ей и причитающееся по справедливости счастье.
Никто, и сам автор, не ждали такого внезапного поворота пьесы. Но и автор, и критики считали работу актрисы одним из ее шедевров. Когда кто-то пытался похвалить Писарева за сделанное им открытие, так как он репетировал с исполнителями «На бойком месте», он только разводил руками и отвечал, что ни он, ни Стрепетова не додумались до того, что додумал талант актрисы.
И ведь как раз сейчас, в «Театре близ памятника Пушкину», этот талант додумывал роль за ролью. Поистине то была «болдинская осень» Стрепетовой. Она это чувствовала. Когда современники называли ее «самой крупной величиной, вышедшей из театра Бренко», «пожинавшей лавры» заслуженно и обильнее всех, это не было преувеличением. Ее любили и ее понимали. От этого росла творческая щедрость. И росла ответственность.
Стрепетова играла «Каширскую старину» Аверкиева. Посредственную мелодраму, претенциозную и аляповатую, псевдорусскую. Но вот критик, только что назвавший пьесу «ерундой» и писавший, что «…в последней картине… ужас на ужасе сидит, нелепость на нелепости, ужас ужасом погоняет, нелепость нелепостью след заметает», посмотрев Стрепетову, готов забыть о своей оценке. Он пишет, что последний акт (тот самый, где ужас на ужасе, нелепость на нелепости!) в исполнении Стрепетовой «по силе и глубине впечатлений, по тщательной отделке подробностей… можно сравнивать только с игрой Сары Бернар в 5-м акте „Адриенны Лекуврер“ и в 3-м акте „Фру-Фру“».
Сравнения с Сарой Бернар возникали у нескольких критиков в связи с тем, что в этот период знаменитая французская гастролерша выступала в Москве. Но вряд ли параллель была серьезной. Слишком разными были актрисы. Стрепетова, которая преклонялась перед Сальвини, а потом и перед Дузе, к Саре Бернар относилась гораздо более сложно. Произвольные аналогии критиков ее скорей удивляли, чем радовали. Но ее радовало, что тот же критик, как и другие, впрочем, прочли в ее Марьице новый замысел.
О том же акте рецензент написал: «В исполнении других артисток эта сцена обращается во что-то истерическое и жалобное… Г-жа Стрепетова, напротив, показывает сильную девушку, которую нельзя безнаказанно оскорблять и которая умеет мстить и умеет умереть, когда не остается для жизни ничего».
Умереть, если нет другого выхода, но не склониться на компромисс. Оборвать жизнь, но не пойти на сделку со своим чувством — эту тему актриса варьирует в разных своих ролях. Но сама тема остается главной. Она прочерчивается теперь и в старых и в новых работах. Восторги, которые вызывает Стрепетова, не только дань ее мощному таланту. Люди, плакавшие над судьбой Марьицы, Катерины, Аннеты, Лизаветы, плакали одновременно над всеми жертвами бесправия.
Потому-то и роль Марьи Андреевны, «бедной невесты», одна из самых неблагодарных и трудных ролей, когда-либо созданных Островским, в исполнении Стрепетовой вызвала щедрый поток похвал.
Немирович-Данченко написал, что актриса «красиво-отчетливо передает ту деликатность, которая составляет существенное качество Марьи Андреевны». Похвала особенно дорогая для исполнительницы, которую часто упрекали в чрезмерности и густоте красок. Критик пишет и о «неходульной стыдливости», «отсутствии всякой аффектировки», о «тонкой женственности», простоте, но «изящной, с каким-то врожденным благородством».
И Стрепетова действительно нарушила традицию изображения Марьи Андреевны «барышней», расплывчатой и слегка жеманной. Она показала простую и скромную девушку, доверчивую, самоотверженную, чистую. Ее любовь к Меричу была целомудренна и светла. И потому она не скрывала ее. Поцелуй после объяснения с Меричем звучал признанием, торжеством первого и смелого чувства, которому незачем прятаться, притворяться, чего-то стыдиться.
Чем светлее и поэтичней была по настроению эта сцена, тем драматичней звучало разочарование в сцене, где Мерич отказывается жениться на бедной невесте.
Выслушав его, Марья Андреевна Стрепетовой даже не ужасалась. Она просто становилась другой. Вот так, на глазах, без помощи грима, без перехода или усилия, не трогаясь с места, она смотрела на Мерича — и вместо юной, наивной и трогательно деликатной девушки возникал иной, не знакомый ему и зрителям человек. И этот человек был некрасив и замкнут, и даже немолод.
Да, да, актриса старела тут же, старела буквально. Как будто трусливый обман Мерича отнимал от ее Марьи Андреевны не только первую радостную любовь, но и юность. Лирическое ощущение мира. Веру. Все то, что сопутствует молодости.
Менялся даже голос актрисы. Глубокий, пленительно чистый, он делался сух и резок. И слова падали четко, по одному, как будто уже освобожденные от чувства.
Когда-то в «Бедной невесте» Стрепетову влекли драма неволи, растерянность и подавленность женской души. Теперь она увидела в ней борьбу. Теперь Марья Андреевна соглашалась на брак с отвратительным ей Беневоленским не от безвыходности, а от гордости.
Если Мерич отрекся, значит, в этом мире действительно нечего делать «бедным невестам». И если уж нет любви, так пусть хоть не будет и унижений. Пусть ненавидит зал вместе с ней и Беневоленских, и Меричей с одинаковой силой. А больше всего пусть ненавидит действительность, поделившую мир на богатых и бедных невест.
И все это почти без текста, без помощи дополнительных средств. Одним изменчивым взглядом, улыбкой, паузой. Недаром Немирович-Данченко написал, что «самое высокое достоинство П. А. Стрепетовой — это ее в высшей степени выразительное лицо, с его замечательнейшими глазами, способными одним моментальным движением раскрыть перед вами весь внутренний мир человека».
А в этом человеке разные люди узнавали себя. Свои печали, волнения, обиды, сражения с совестью — все то, чем они жили изо дня в день и переставали порой замечать. А что нужно было заметить и попытаться понять и, может быть, изменить, пока не поздно.
Этих людей покоряла нравственная сила Стрепетовой на сцене. То, что ее хрупкие, физически немощные женщины в любых испытаниях сохраняли в себе достоинство. И только угасший рассудок или смерть могли уничтожить в них человека.
В эту лучшую и зрелую пору творчества даже самые униженные из героинь Стрепетовой не отступались от себя и у последней черты жизни. Замученные и обессиленные, они предпочитали моральному падению смертельное падение с кручи. Вероятно, поэтому искусство актрисы приобретало такое значение для людей, которым обстоятельства чуть не каждый день предлагали жестокий выбор. Выбор между животным инстинктом самосохранения и потребностью сохранить человечность и человеческое достоинство.
Если творчество Стрепетовой не всегда помогало им выбрать, то оно всегда заставляло задуматься. А это уже было много.
Композитор Чайковский писал брату, драматургу Модесту Чайковскому:
«Видел Стрепетову разом в двух ролях… По-моему, это безусловно гениальная актриса, я был подавлен громадной силой ее таланта».
Теперь к громаде таланта прибавилась нравственная требовательность и мудрость. Она помогла «раскрыть перед вами весь внутренний мир человека».
И только в своем собственном внутреннем мире актрисе было не разобраться.
Иначе несчастье не обрушилось бы на нее так внезапно.
Ее несло на волне успеха.
Она была победительницей. Ей удалось победить зрителей, критиков двух столиц, собственную депрессию. Она победила болезни, душевный спад, многие из своих творческих слабостей. Ей нужен был отдых.
После конца сезона 1880/81 года, очень насыщенного и щедрого к ней, она уехала с сыном в Ялту.
Дачу ей сняли друзья у самого моря. Дом был белый, с огромным висячим балконом, и выстроен так, как будто он сам собой вырастал из горы. Даже в жару на балконе не жгло солнце. Он со всех сторон обдувался ветрами.
