Наталья Крымова - Владимир Яхонтов
Переход от «Бесов» к онегинской строфе проделан как бы на ходу — через ухаб перевалили похоронные дроги. «После этих великолепных строк я читал выписку из монастырской книги». Но тут память Яхонтову изменила. Он забыл еще один образ, еще один странный и страшный полет коней, который в спектакле подхватывал и убыстрял движение по бескрайнему снежному пространству, от Петербурга к Пскову:
«…Летят версты, летят навстречу купцы на облучках своих кибиток, летит с обеих сторон лес с темными строями елей и сосен, с топорным стуком и вороньим криком, летит вся дорога невесть куда в пропадающую даль, и что-то страшное заключено в сем быстром мельканья, где не успевает означиться пропадающий предмет…»
Далее — короткий монтаж документов:
«…Четвертого февраля в первом часу утра или ночи отправился я за гробом Пушкина в Псков; перед гробом и мною скакал жандармский капитан».
Выписка из церковной книги:
«Января 29-го. Дворового конюшенного Василия Сергеева дочь, крепостная девка Агриппина Сергеева 48 лет, от чахотки. 1-го февраля. Двора его императорского Величества камер-юнкер Александр Сергеевич Пушкин, 37 лет, от раны. 4 февраля. Придворного конюшенного ездового Стефана дочь Пелагея 1 года 4 месяца, — от колотья…»
Долгое молчание.
Яхонтов резким движением брал чемодан, набрасывал плащ на руку.
Он словно набирал новое дыхание. Оно было чистым, голос — вновь юным и звонким. Он шел на авансцену, к публике, читая:
Нет, весь я не умру — душа в заветной лире
Мой прах переживет…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Летом 1924 года в поездах Северо-Кавказской железной дороги встречали забавную пару. Он в форме красноармейца, она, похожая на мальчика, в костюме вроде пионерского. У обоих за плечами вещевые мешки. Маршрут, видимо, не был строго определен, по первому требованию пара задерживалась, и молодой человек начинал читать. Читал он Маяковского — «150 000 000», «Войну и мир», «Левый марш» и многое другое. Читал попутчикам, железнодорожникам, толпе на перроне, читал с паровоза, с подножки вагона, в станционных буфетах. Во время этого необычайного путешествия Яхонтова впервые увидела М. О. Кнебель. На вопрос: «Как он тогда читал?», она пылко отвечает: «Замечательно». (Заметим в скобках, что М. О. Кнебель — преданная ученица Станиславского и Немировича-Данченко, автор книги «О словесном действии».).
Когда Яхонтов услышал Маяковского первый раз? Вероятно, зимой 1921/22 года, потому что летом он приехал в Харьков, переполненный уже не только стихами поэта, но и его голосом. «Показалось, что приехал сам Маяковский», — вспоминала Попова. Наверняка он подражал, во всяком случае, с удовольствием старался воспроизвести интонации чужого голоса, как воспроизводят мотив песни.
Зимой 1922/23 года уже вместе с Поповой они ходили в Политехнический. В набросках к книге «С Яхонтовым» об этом рассказано так:
«В-сто-со-рок-солнц-за-кат-пы-лал…». Космически огромное сборище солнц (140!) обрушилось на нас, ослепило и обдало жаром. Сделалось совершенно ясно, что только таким голосом можно создать такой вот, космического характера, образ…
«„Жа-ра-плы-ла“ — голос выпевал слова, и не слова, а слога, кладя их, подобном мазкам, на полотно. Он заставлял смотреть во все глаза, следить за рождением живописного полотна-картины. Живопись создавалась не кистью, а голосом, могучим, похожим на шаляпинский. Я тогда застыла от изумления… Конечно же, я попала не только на литературный вечер, но и на своеобразную выставку художника-живописца и поэта. Я еще не понимала, что нужно будет прибавить: „и композитора“, но в тот вечер ни я, ни Яхонтов так анализировать творчество Маяковского еще не могли».
Оба поняли: «Это надо взять с собой и носить в себе». Но «в себе» носила и обдумывала тихая Лиля, а Яхонтов без умолку читал. Они ходили по Москве голодные, ели случайно добытые антоновские яблоки, и на всю жизнь запомнилось, как Яхонтов «вгрызается в них белыми зубами, ест и читает»:
Били копыта.
Пели будто:
— Гриб.
Грабь.
Гроб.
Груб…
Так, на улицах Москвы начался и уже не остановился поток этого исполнения. Сначала это было услышанное в Политехническом: «Левый марш», «Необычайное приключение», «Хорошее отношение к лошадям». Потом раннее — «Облако в штанах», «Флейта-позвоночник», «Люблю». Попова вспоминает, как в 1922 году, в той же знаменитой квартире на Полуэктовой, Яхонтов ночью читал «Флейту-позвоночник». Участники «Снегурочки» слушали завороженные. «„Надо подсветить“, — сказал Владимирский — и тихо внес лампу-луч. Подсветил. Стало как в театре». Поэма игралась как трагический монолог, и актер негласно просил понимать это как театр. Присутствующие так его и поняли.
С момента первой встречи с Маяковским содержание его поэзии стало содержанием творческой жизни Яхонтова, во всяком случае, значительной ее части. А личность поэта дала богатую пищу для размышлений в области того, что потом было названо «театром одного актера».
Маяковского слушали по разному и по-разному на него смотрели. Писали записки, задирали. Пробовали оборвать репликами. Иногда это было похоже на толпу перед клеткой, где лев. Чтобы такое показалось невероятным, должно было пройти полвека. Для Яхонтова невозможной фамильярностью было послать поэту записку, но он испытывал неизъяснимое наслаждение, наблюдая, как Маяковский, сняв пиджак, деловито перебирает эти записки, извлекает из них для ответа самую важную для себя или самую глупую и тут же отвечает — резко, остроумно, артистично, — так, что анонимный оппонент багровеет в зале.
Это был своего рода театр, вот что понял Яхонтов. Попова раздумывала о «живописи словом», а Яхонтов видел перед собой невероятный тип поэта-актера, нуждающегося в зрительном зале так же, как в печатной публикации, поэта, чье слово звучит со сцены с десятикратной силой, поддерживаемое живой интонацией, жестом, пластикой, то есть личным, авторским существованием в слове, как бы творением этого слова на глазах у публики.
Когда-то, глядя на игру Вахтангова, Яхонтов отметил очень близкий себе «стиль поведения под лучом» — отчетливый, чистый, скульптурный. Теперь он наблюдал другой театр: человек не нуждался ни в каком «луче» — был бы помост, чтобы всем было видно, и какие-то мелочи, нужные по ходу дела — стол, стул, графин с водой. Особый стиль работы на сцене. Очень современный, сегодняшний. Главная сила — поэзия, но она не только в стихах. Поэзия в том, как этот человек стоит, ходит по сцене, подымает руку над залом, сжимает ее в кулак. Поэзия в лице, в том, как выражение деловой собранности мгновенно сменяется нежностью. Эта секундная нежность обдает теплом и тут же исчезает, прячется внутрь — ждешь, ждешь и можешь не дождаться второго такого мгновения. Поэзия в том, как человек говорит со сцены. Еще не начал читать, просто что-то сказал. И — все прислушались. «Он рождал слова, как первый человек, когда в самый первый раз называл по имени вещи. Такая новизна была в его интонации…» — писала Ольга Форш о разговаривающем Маяковском. Он ритмически строил свою речь так, что простые, обиходные слова выстраивались, как на торжественном параде.
Яхонтов учился у Маяковского стоять на сцене и говорить со сцены. Обладая способностью получать образование в самых непредвиденных условиях, он великолепно использовал галерку Политехнического. Другие восторгались, спорили, шумели. Этот — учился. Спустя годы, с полным основанием он написал в своей книге, что считает себя негласным учеником Маяковского.
Маяковский читал и новые стихи и давно написанное. Нельзя было не заметить, как тщательно он обрабатывал детали исполнения. И все же казалось, что вместе с перемежающими стихи комментариями и разнообразием контактов с залом — все это является импровизацией. В общем так оно и было. Улавливая оттенки реакций зала, соотнося их с собственным настроением и с тем, что в театре называется «сверхзадачей», поэт публично творил, и в этом состоянии был абсолютно естествен.
Он называл это работой и гордился «выработкой»: «За один день читал… от гудка до гудка, в обеденный перерыв, прямо с токарного станка, на заводе Шмидта; от пяти до семи — красноармейцам и матросам… от девяти до часу — в университете — это Баку». Он знал и полупустые залы и то, что на второй день они наверняка будут переполненными. Он выработал в себе равнодушие к «битым сливкам города», которые покидают вечер задолго до конца, «чтобы не обмякали их ботинки и шубы», и знал, что неминуемо будут гореть вечера, «рассчитанные на парурублевые билеты», при том что барьеры будут поломаны и стекла выбиты — «это идут по два, по три на каждый входной или галерочный билет». Он знал, что «настоящая аудитория и настоящее чтение начинается только на другой день».
