Наталья Крымова - Владимир Яхонтов
Итак, Бенкендорф — Пушкину.
Мы не знаем, каким голосом говорил Бенкендорф. Неизвестно, как разговаривал с Бенкендорфом Николай I. Яхонтов показывает это как. И тогда что они писали и говорили, звучит их реальной (казенной, страшной, но живой) речью. Яхонтов находит интонацию выговора. Того выговора, который начальник III отделения имеет право и полномочия делать Пушкину. Сквозь строки официального письма понятны и степень осведомленности шефа полиции, и наличие осведомителей, и реальность грозящего наказания.
«При отъезде моем из Москвы, не имея времени лично с Вами переговорить, обратился я к Вам письменно, с изъявлением Высочайшего соизволения, дабы Вы, в случае новых литературных произведений Ваших, до напечатания или распространения оных в рукописях, представляли бы предварительно на рассмотрение оных, или через посредство мое или прямо Государю Императору. Ныне доходят до меня сведения, что Вы изволили в некоторых обществах читать сочиненную Вами трагедию „Борис Годунов“… Я, впрочем, уверен, что Вы слишком благомыслящи, чтобы не чувствовать в полной мере столь великодушного к Вам монаршьего снисхождения и не стремиться учинить себя достойным оного. Бенкендорф».
Нельзя не засмеяться этому «в случае новых литературных произведений Ваших». Но Пушкину не до смеха. Не преувеличивая, можно сказать: мы видим, как он пишет ответ, и несомненно понимаем, какие чувства при этом испытывает.
Голос, закованный в официальную форму, все равно звучит, как родной, мучительно и сладко знакомый. Этот голос у Яхонтова не спутаешь ни с каким другим. Пушкин пользуется стилем, принятым в переписке с вышестоящими инстанциями, но его живая, дерзкая мысль так и рвется наружу, в конечном счете все себе подчиняя. Истинные чувства скрыты, они тоже под запретом, но где-то должны вырваться, как вырываются иногда в кратком восклицании дружеского письма или в рисунках Пушкина на полях рукописи.
«Милостивый государь Александр Христофорович!
Будучи совершенно чужд ходу деловых бумаг, я не знал, надо[5]ли мне было отвечать на письмо Вашего превосходительства, которым я был сердечно тронут. Конечно, никто живее меня не чувствует милость государя императора, равно как и благосклонную снисходительность Вашего превосходительства».
Пушкин «сердечно тронут»; Пушкин «чувствует милость», равно как и «благосклонную снисходительность» и цензоров, и жандармов, и царей. Он препровождает шефу жандармов свою трагедию «в том самом виде», в каком она была читана, а глазам государя не осмелился раньше ее представить только потому, что намеревался «прежде выбросить некоторые слишком непристойные выражения».
Осталось только расписаться. Следует некоторая вольность исполнителя. Яхонтов читает как бы черновой набросок письма, хранящий зачеркнутые строки:
«С чувством глубочайшего уважения…»
«С чувством сердечного уважения…»
«С чувством глубочайшей преданности…»
«С чувством сердечной преданности…»
Бумага, разумеется, не сохранила короткого «тьфу!», которое наверно произнес Пушкин, устав выбирать наиболее подходящий поклон, предшествующий подписи. Ни короткого вздоха перед подписью, ни жеста, которым было отброшено перо, — но все это Яхонтов воссоздает (и вздох слышно и даже жест видишь):
«С чувством сердечной преданности… Тьфу! Александр Пушкин».
Бенкендорф не глуп, царь — тоже. Только один стоит на самой высокой государственной ступени, а другой пониже. Голос актера точно воспроизводит это различие.
В интонациях Бенкендорфа своя степень власти, в голосе Николая — своя, наивысшая.
Шеф жандармов не позволяет себе иных, кроме начальственных, интонаций. Царь же имеет еще и свое «мнение об искусстве». И потому голос меняется, приобретает «холеность». Это даже как бы и не выговор, а некое «размышление о предмете поэзии», которому предается правитель всея Руси, держа в руках рукопись, присланную из села Михайловского.
«Я считаю, что цель господина Пушкина была бы выполнена, если бы он с должным очищением и изменив некоторые слишком тривиальные места, переделал бы свою комедию в историческую повесть или роман наподобие Вальтера Скотта».
Произнеся: «роман», император величественно задумывается и после паузы заключает «…наподобие Вальтера Скотта». В интонации чуть утомленное снисхождение — и до «Скотта», почитываемого на досуге, и до русского беспокойного сочинителя, перо которого (монарх уверен) можно в любой момент остановить или направить в угодную царю сторону. Царь: «Подать ему милостыню…» Сейчас мы услышим, чем на все это отвечает Пушкин, что по поводу царских милостей думает.
Сцена из трагедии «Борис Годунов».
Площадь перед собором в Москве
Если в руках магнитофон и пленка, можно повторить это чудо, вслушаться в него не раз и не два. Станет понятно:
что каким-то внутренним секундомером отмерены паузы — они разной протяженности и их нельзя увеличить или уменьшить, как нельзя в самой трагедии поменять слова местами;
что есть разница в звучании ремарок и имен говорящих; что восклицательный знак на бумаге иногда требует «обратной» интонации, именно тогда приобретая силу восклицания;
что каждый вопрос, звучащий в «Борисе Годунове», не бытовой вопрос, а вопрос истории;
и что, наконец, только натуры глубокие могут «держать понимающего на весу между одною и другою иносказательностью»; могут «говорить то, что хорошо и для понимающего ребенка, но что будет хорошо и при разнообразных более глубоких проникновениях в смысл» (А. Потебня).
Яхонтов читает «Годунова» почти бескрасочно, так может показаться. На самом деле, краски на этом «холсте» распределены с абсолютной точностью. Лаконизму Пушкина найдена адекватная мера исполнительского лаконизма. Написанному пером Пушкина найден идеальный «звучащий слепок формы». В «Борисе Годунове» никто, кроме Шаляпина и Яхонтова, этого не нашел, во всяком случае, воспроизвести не смог.
Площадь перед собором в Москве
Яхонтов произносит это, делает паузу и, совсем коротко, как бы новым шрифтом набирает: «Народ». Ставит точку. Не двоеточие, не запятую, а точку, пушкинскую точку — резким понижением последней ноты.
Дальше, напротив, как бы надолго сняты все знаки, вопросительные и восклицательные. Без вопроса — без интереса! — звучит: «Скоро ли царь выйдет из собора».
Так же спокоен ответ: «Обедня кончилась; теперь идет молебствие».
«Чу! шум», — без восклицания; «Не царь ли» — без вопроса. Как будто нарочно стерты эмоциональные краски, на которые обычно уходит актерская энергия. Что же тогда звучит, если слово эмоционально не окрашено?
Звучит, как ни громко это сказано, то, что и хотел Пушкин, — трагедия народная. Трагедия многих, чьи лица неразличимы, ибо это тысячи, миллионы. Огромная толпа, трагический хор, лишь временами выталкивающий из себя солиста.
Пушкин никак не «раскрашивает» людей из толпы. Он называет: «Народ», а перед народными репликами помечает: «Один», «Другой», «Первый». Опять «Другой», потом «Третий», «Четвертый». Нет характеров, нет характеристик, все это «народ», который может вдруг хором сказать:
Царь, царь идет.
Многоголосье Пушкин собирает как бы в один голос, а восклицание лишает восклицательного знака.
В бесстрастности не только примета яхонтовской манеры, не только разгаданный секрет стиля, но глубокий смысл, психологический и социальный.
Народ заинтересован в происходящем, но и спокоен. Ибо привык. Привычность, почти обрядовость — ключ к звучанию сцены.
Покой нарушается мальчишками, окружающими Юродивого:
Николка, Николка — железный колпак!..
Голос становится детским, высоким, чтобы на следующем слове устало опуститься вниз:
Старуха.
Отвяжитесь, бесенята, от блаженного. — Помолись, Николка, за меня грешную.
Высокий детский голос Юродивого:
Дай, дай, дай копеичку.
Опять усталое, безликое (говорит старуха):
Вот тебе копеичка (пауза); помяни же меня.
В ответ звучит песня Юродивого. Четыре строчки абсурда, песня-молитва, бессмысленная и странная. В ремарке у Пушкина сказано: «садится на земь и поет». Яхонтов эту ремарку опускает. Но то, что не «на землю», а «на земь» — входит в стиль трагедии и, непостижимым образом, в стиль исполнения.
