Андрей Михалков-Кончаловский - Андрей Рублев
И опять он под водой, где, точно связанные одной ниткой, скользнули в темноту испуганные серебряные мальки, туманная холодная глубина озера сопротивлялась, подталкивала, в глаза лезли волосы и плыли над головой; и покрытый мелкими блестящими, как ртуть, пузырьками раскачивался скользкий темно-красный стебель кувшинки, которую Андрей подтянул к лицу и некоторое время рассматривал сияющий под водой солнечным ореолом желтый туманный, гладкий на ощупь цветок, который медленно всплыл на поверхность воды, после того как Андрей решил отпустить его, и сквозь воду он увидел мутное, качающееся солнце и, оттолкнувшись от упругой воды руками, стал приближаться к нему, боясь, что ему не хватит воздуха, что он задохнется, что у него разорвутся легкие, и в этот момент вода всколыхнулась, раздалась, и с берега упал человек, одежда которого стала быстро чернеть, и мертвые раскосые глаза его были широко открыты, по течению дымилась кровь, сквозь облачко которой Андрей, судорожно открыв рот, пронесся, прежде чем схватить глоток животворного, теплого, пахнущего болотом воздуха. Татарин был убит стрелой.
…Откуда-то издалека до Андрея доносится угрожающий треск дерева.
— Пусти, я сам подобью! — слышится голос Кирилла. — Отходи! Отойди в сторону! — орет Кирилл. — Берегись! Ты что, одурел, Андрей!!!
С грозным шумом, разбрасывая черную хвою и подняв тучу снежной пыли, падает вековая сосна. Андрей, которого Кирилл в последнюю секунду выталкивает из-под падающего дерева, стоит, задумчиво уставившись под ноги.
— Ну, брат! — поражается Кирилл.
Медленно оседает снежное облако. Андрей молча поворачивается и идет вдоль поваленного ствола дерева, проваливаясь в глубокий снег.
— Ты что, Андрей?.. Андрей! — кричит ему вслед Кирилл.
— Я лучше могу…
— Лучше чего?
— Лучше…
— Чего лучше?
— Лучше Грека, Феофана.
— Побойся бога, Андрей. Грех это. Гордыня это…
— Господи… — вздыхает Андрей и закрывает лицо руками.
Кирилл исподлобья смотрит ему вслед. Андрей улыбается и уходит все дальше и дальше по снежной целине.
Он выходит на большую дорогу и останавливается на обочине. Мимо него движется огромный табун, окутанный теплым паром лошадиного дыхания. Лошади идут, устало покачивая головами, фыркая, уныло взрывая желтый снег дороги и задумчиво глядя на проплывающие мимо необъяснимые предметы. Андрей рассеянно смотрит на покатые спины лошадей, бредущих в полудреме бесконечной дороги, и о чем-то сосредоточенно думает.
— Садись, доедешь, — прерывает его размышления чей-то голос.
Андрей поднимает голову и видит улыбающегося богато одетого татарина верхом на взмыленном жеребце.
— Спасибо, дойду, — отвечает Андрей и, повернувшись, идет вдоль дороги.
Татарин трогает поводья и едет за ним. Некоторое время он следует за Андреем, потом догоняет его и молча едет рядом, касаясь ногой в стремени его локтя. Андрей идет, не поднимая головы и стараясь не обращать внимания на всадника.
— Устал, садись, — слышит Андрей настойчивое приглашение.
Андрей ускоряет шаг. Тогда тот начинает оттирать чернеца с обочины в нехоженый снег. Андрей сопротивляется незаметно и упрямо. Но стремя больно врезается в локоть, Андрей проваливается в снег, останавливается и поднимает на улыбающегося татарина полный трезвой ненависти взгляд.
— Садись, доедешь, — повторяет всадник.
Андрей медлит мгновение, потом решается и, размотав поводья оседланной серой кобылы, подуженной к стремени купца, садится в седло.
Некоторое время они молча едут рядом.
— Как тебе мои лошади? — спрашивает вдруг татарин.
— А я в них не понимаю ничего.
— Совсем ничего?.. Ну, чего молчишь?
Андрей не отвечает. Татарине упор рассматривает монаха, наслаждаясь его замешательством.
Андрей, покусывая губы, смотрит на занесенные снегом вечерние поля.
— Тебе Москва? — снова обращается всадник к Андрею.
— Мне недалеко. Монастырь Андрониковский.
— Татарская лошадь — хороший. — Ему очень, наверное, хочется поговорить после длинного путешествия в одиночестве.
— Твой земля — хороший земля. Богатый. В Москве лошадь дорого продам, — продолжает спутник. — Как думаешь?
— Не знаю… Продашь, наверное.
— Татарский лошадь — сильный лошадь, вкусный лошадь, — говорит татарин и, чмокнув языком, запевает сиплым голосом.
Андрей, покачиваясь в вытертом седле, глядит на грязную, как бузун[3], вытоптанную дорогу и никак не может понять, грустную или веселую песню поет татарин своим надтреснутым голосом. В тот момент, когда Андрей решает слезть с лошади и уже перекидывает ногу через луку седла, татарин обрывает песню и, ухватив его за локоть, цедит сквозь зубы:
— Сиди, сиди…
Мимо проплывают сиротливые под снегом поля, поломанные изгороди, взлохмаченные деревья с опустевшими на зиму гнездами. Андрей сидит, спрятав под мышки озябшие руки и глядя прямо перед собой злыми глазами.
— Холодно?
— Нет.
— Зачем врешь? — татарин снимает с рук шитые серебром рукавицы и протягивает их Андрею. — На!
— Не надо мне.
— Возьми, с русский богатырь снял убитый. Возьми.
— Да тепло мне…
— Пошутил, бери!
Андрей отрицательно качает головой.
— Возьми! — орет татарин.
— Иди ты еще! Что пристал?! — возмущенно кричит Андрей ему в ответ.
Купец неожиданно смеется, кладет рукавицы на луку седла и достает из подсумка кусок вяленого мяса. Потом, вынув из-за пазухи нож, отрезает ломтик и кладет его за щеку оттаивать.
— Конина хочешь? — мычит он.
— Нет.
— Не любишь?
— Не люблю.
— Ничего, привыкать будешь, — вздыхает татарин.
В морозном сумеречном воздухе призрачно возникают стены монастыря. Жеребец под всадником спотыкается и, дробно ударив копытами, переходит на рысь. Чуть не растеряв рукавицы, мясо и кинжал и выругавшись по-татарски, купец осаживает жеребца.
— У меня четыре жена русский, — сообщает он, смачно чавкая, — три хороший, другой плохой.
Вдруг он перестает жевать и пристально глядит на Андрея. Потом неторопливо прячет сверток с мясом за пазуху и злобно кричит:
— А ну, вон ходи! С моя паршивый, вонючий, проклятый татарский лошадь вон ходи!
Андрей прыгает на дорогу и торопливо идет прочь, зло поджав губы и сложив на животе руки. Татарин едет сзади, молча глядя в спину монаху. Наконец, усмехнувшись, он произносит:
— Вся твоя жизнь на ногах будешь. Нас много, вас мало.
Мимо торжественно плывут черные деревянные стены монастыря. Татарин неотступно преследует Андрея.
— Я сам твой князь видел: в Орда приехал, с коня упал, на коленях пополз, вся кафтан порвал, — хрипло хохочет всадник.
Андрей неожиданно останавливается и тихо говорит:
— А я убью тебя, — и, подняв с дороги обледеневшую слегу, бросается на всадника.
Тот неторопливым движением опытного бойца пригибается, и тяжелая жердь выскальзывает из одеревеневших пальцев Андрея.
— Злой ты человек. Русский весь злой, — обиженно говорит всадник и трогает каблуками мокрые бока жеребца. — А я тебе за злость твой подарок отдаю… — Татарин засовывает в рот пальцы, и погружающиеся в сумерки окрестности оглашаются разбойничьим свистом.
Жеребец уносит купца вслед за табуном, а на дороге, послушная приказу татарина, остается поджарая вороная кобыла. Она стоит поперек дороги, боком к Андрею и зябко вздрагивает.
Андрей медленно пятится к воротам, протискивается в калитку и, не оглядываясь, торопится через пустой двор к кельям.
Кобыла подходит к воротам, шумно вздыхает, нюхает щель между досками и ржет печально и протяжно, глядя вслед Андрею, фигура которого растворяется в наступивших сумерках.
Охота. Лето 1403 года
По глухой лесной дороге идут двое: Андрей и его ученик Фома — долговязый малый лет пятнадцати.
Раннее летнее утро. Над высокой травой подымается пар: земля согревается, отходит в солнечном тепле после ночного дождя. Андрей идет впереди, а Фома плетется за ним, скучно уставившись под ноги и щупая искусанное пчелами лицо.
— Кто тебя просил? Я тебя просил? Или отец Даниил просил тебя?! — возмущался Андрей. — Хорошую икону испортил!
— Сам говорил — «неважная иконка», — оправдывается Фома.
— Ну, какая-никакая, для тебя и такая хороша! Сидел мастер, самоучка, старался… Ей ведь лет сто, не меньше. А ты схватил, не спросил никого, нашлепал синьки… Думаешь, просто икону подновить?
— Я другую напишу.
— Запомни мои слова: хочешь учиться — учись, не хочешь — ступай отсюда поскорее и… — Андрей сбивается и умолкает. — Я три года Даниилу кисти мыл, пока он мне икону не доверил, чудо! И не подновить, а отмыть только!
