Юлий Дунский - Гори, гори, моя звезда...
Маляр сидел и миролюбиво улыбался.
Искремас вскочил из-за стола и полез смотреть в печку. При этом он говорил гостю:
— Поразительное существо! Упрямая, злая и глупа, как морская свинка. Представляете, она даже не может запомнить, как меня зовут! Ну-ка отвечай — как меня зовут?
— Якиман, — неуверенно сказала Крыся.
— Искремас! Искремас!.. А вот и картошка. Зачем же ты лгала?
— А всех кормить, так сами с голоду подохнем.
— Замолчи! — Он поставил перед маляром дымящийся чугунок. — Вот. Прошу вас… И ты, Крыся, поешь.
Сам Искремас есть не стал. Он вообще ел очень редко; всегда находились какие-нибудь более важные дела. Сейчас, например, комкая в пальцах подбородок, он наблюдал за Крысей:
— Глядите на эту личинку, — сказал он маляру. — Ведь я из нее сделаю актрису. Хорошую актрису… Потому что, как сказал бы френолог, у нее есть шишка искусства!.. Есть, есть. — Он повернулся к маляру. — Да, так вот… Этот ваш городок — пустыня, которая ждет дождя. И мой спектакль будет таким дождем. Ливнем! Я поставлю нечто вроде мистерии о Жанне д’Арк…
Маляр робко кашлянул. Вообще-то, он был прекрасный собеседник — то есть ничего не говорил, а только слушал. Но тут и он не выдержал.
— Не пойдут, — сказал он грустно.
Искремас ужасно огорчился — у него даже губы задрожали. Он побарабанил пальцами по столу, тряхнул головой, отгоняя сомнения, и сказал наконец:
— А я вам говорю, пойдут! Валом повалят!
По улицам местечка двигалась необычная процессия. Шестеро мальчишек волокли за оглобли бричку Искремаса. На бричке был воздвигнут черный деревянный крест, а к этому кресту была привязана Крыся — в дерюжном балахоне и с распущенными волосами.
За повозкой шли мальчишки поменьше, в черных рясах с капюшонами, с факелами в руках.
Возглавлял процессию Искремас, в белой сутане с нашитыми черными крестами. Размахивая горящим факелом, он выкликал:
— Добрые горожане! Идите за мной!.. Мы будем сжигать самозванку и колдунью… Она виновна в том, что она умнее нас и смелее нас, честнее нас! На костер ее за это, на костер! Погреемся у веселого огня, добрые горожане!
К тому моменту, когда бричка выехала на базарную площадь, за нею уже тянулась большая толпа.
— Религию позволили? — спрашивали друг у друга любопытные.
— Ага… А вон тот, горластый, — это новый батюшка.
— Пип?
— Який, к бису, пип! То комэдия.
— Ничего не комедия. Ворожейку споймали, зараз палить будут!..
У дверей антрепризы переминался с ноги на ногу маляр, в берете с пером и с алебардой. Алебарду он держал, как маховую кисть.
Крысю вместе с крестом сняли с повозки и внесли в театр. Давя друг друга, зрители ринулись следом.
Рукописная табличка «Председатель ревкома» была прибита к стенке большим гвоздем. На этом же гвозде висел маузер в деревянной кобуре.
Стены ревкома были расписаны агитфресками: мужики попирали толстобрюхих мироедов, рабочие ковали мечи.
(История сохранила нам рассказы о красочных уличных шествиях двадцатых годов в Витебске, разрисованном революционными художниками. Поверим же тому, что на стенах уездного ревкома теснились фигуры, какие, наверное, нарисовал бы Питер Брейгель Мужицкий, живи он в двадцатые годы двадцатого века.)
Посреди комнаты на табуретке сидел посетитель и уныло разглядывал расписные стены.
А председатель, молодой и степенный, втолковывал ему:
— Гражданин Щапов, эта банда у нас, как бельмо на глазу, или, понятней сказать, как чирей на заднем месте. И вы обязаны нам помочь!
— Но я же ни сном ни духом!..
— Как бывший буржуй, — продолжал председатель, не слушая, — вы свободно можете знать, где они ховаются, кто их вожак…
— И как здоровье персидского шаха, — желчно добавил Щапов.
— Шо вы этим хочете сказать?
— А то, что я про банду ничего не знаю и знать не хочу!.. Не верите — расстреляйте меня! — Он рванул на груди ветхую манишку. — И жену стреляйте! И детей!
Председатель досадливо поморщился:
— Это вы предлагаете большую глупость. Зачем же нам стрелять ваших деток? Идите себе.
Поклонившись, Щапов пошел к дверям.
Ревкомовский писарь, который все это время скрипел пером, не поднимая головы, теперь встал. Был он не старше председателя, чернобров и смугл лицом. Одернув гимнастерку, он вышел из-за стола и загородил дорогу бывшему буржую.
— Не торопись, — сказал он негромко. — Это тебе был официальный допрос. А теперь давай говорить по душам. Отвечай, буржуйская морда, где банда? Кто у них атаман?
Он защемил между пальцами мясистый нос Щапова и крутанул.
— Охрим! — сердито закричал председатель. — Опять? А ну, брось!
Писарь отпустил буржуйский нос. Щапов пулей выскочил за дверь. И сразу же в комнату просунулась взволнованная физиономия иллюзионщика.
— Товарищи! Разрешите обратиться!
— Почекайте трохи, — недовольно сказал председатель, и дверь закрылась. А предревкома снова повернулся к Охриму: — Шо ты за мучитель? — покачал он головой. — Это же стыд! Это позор!
— А это не стыд, что мы ту клятую банду ловим, ловим за хвост, а ухватить не можем?!
Дверь опять отворилась. На пороге топтался иллюзионщик.
— Товарищи! Разрешите все-таки обратиться!
— Ну, шо там у вас? — вздохнул председатель.
— Товарищи, пожар! Горит театр, товарищи!
Когда председатель, Охрим и запыхавшийся иллюзионщик прибежали на базарную площадь, над театром клубился сизый дым, а очумелые зрители спасались от огня через окна и двери.
Председатель прибавил ходу. Прорезав толпу, он подбежал к театру, но попасть внутрь не смог. В дверях билась и верещала Крыся — закопченная, дымящаяся. Она рвалась на улицу, но перекладина креста, к которому Крыся была привязана, не проходила в дверь.
Сзади суетился Искремас. Он еще раз приналег, и ему удалось выпихнуть крест, а вместе с ним и Крысю наружу. Сам же Искремас нырнул обратно в дым.
Председатель отвязал тлеющую Крысю от креста и накинул на нее свою шинель.
В это время из дверей выбежал Искремас, волоча за собой театральный занавес.
— Первый блин комом! — закричал он и обвел собравшихся радостными глазами. — Но все равно, это было грандиозно!
— Шо вы этим хочете сказать?! — строго спросил председатель.
— Товарищ председатель? — всунулся в разговор иллюзионщик. — Отберите у него мандат!
— Мандат! Никакого мандата ему не давали. — Председатель повернулся к Искремасу: — Значит, театр заняли самочинно, да еще и людей пожгли? Ось, дивчину осмолил, як порося!..
На крыше театра маляр и Охрим, с ведрами в руках, деятельно тушили пожар. А Искремас прижимал к груди занавес, словно спасенное в бою знамя, и объяснял председателю ревкома:
— Поймите, я хотел расшевелить обывателей… Даже напугать их… Но не бенгальским же огнем!.. Настоящему искусству нужен огонь, который бушует, который жжет! А кулиса загорелась случайно.
— Вот и вышло, что ваша идэя глупая и вредная для народа, — сказал председатель наставительно. — Почему вы не пришли посоветоваться? Мы бы вас научили, шо в театре можно, а шо нельзя.
Искремас затрясся от злобы.
— Ну, знаете… Если каждый дурак начнет меня учить…
— Шо вы этим хочете сказать?
— Что вы дурак.
Собравшиеся вокруг зеваки ахнули, Крыся охнула, но председатель и бровью не повел.
— Понятно, — сказал он и поманил рукой двух здоровенных парней. — А ну-ка, возьмите этого гражданина под арест.
— Да кто вы такой? — заорал Искремас. — Как ваша фамилия?
— Я-то знаю, кто я такой, — усмехнулся председатель. — А кто вы такой, это еще надо прояснить… Тут приезжал один артист, раввин… Не, не раввин. Брамин. Индийские фокусы показывал… Такой пройдисвит! Две керосиновые лампы с театра увез… Со стеклами.
— Не чепляйтесь до него! — закричала Крыся и стала отпихивать председателя подальше от Искремаса. — Вин божевильный, нерозумный… Чи вы не бачите?.. Дядько Якиман, пийдемо до дому!
— Обожди, Крыся! — сказал Искремас. Сощурившись, он глядел на председателя. — Все, что я делаю, я делаю для революции. И предан ей не меньше, чем вы. А меня под арест?.. Дудки! Ничего у вас не выйдет. Я свободен, как ветер. Я здесь проездом!..
— А я так думаю, шо вы у нас погостюете. — возразил председатель и кивнул хлопцам.
Двое активистов повели Искремаса в тюрьму Он шел, то и дело пожимая плечами» с горькой и недоуменной улыбкой на губах.
А председатель шагал в другую сторону. За ним бежал иллюзионщик и на бегу приставал:
— Тысячу раз извиняюсь, могу я занять помещение?
Сегодня председатель Сердюк проводил в ревкоме разъяснительную работу среди нацменьшинств. Те держались двумя кучками: у правой стенки — цыгане, у левой — пожилые евреи.
