Юлий Дунский - Гори, гори, моя звезда...
Тот забеспокоился.
— Уходи сейчас же! — сказал он суровым голосом. — Кыш!
Девчушка отодвинулась на шаг.
— Отдайте Лыска, то и уйду.
…Уже давно вместо солнца над крышами повисла луна. Искремас сидел в хибаре у окошка и с ненавистью глядел на девчушку» столбиком торчащую посреди улицы. Обоим хотелось спать.
Девушка зевнула. Зевнул и Искремас. Внезапно в его глазах, совсем уже слипавшихся, зажегся свет какой-то идеи.
— Ты что, всю ночь собираешься тут стоять? Но это же дико!.. Ну, давай, так: утром пойдем в ревком. Они разберутся, чья это лошадь. А пока заключим перемирие… Заходи в дом и спокойно спи до утра. По рукам?
— Ни, — сказала девчушка, подумав.
— Но тебе холодно! Тебе хочется спать!.. Я ведь вижу.
— Ни. Не пийду до хаты… Вы щось со мной зробите.
— Что? Что зроблю?
— Будто не знаете… Юбку на голову, тай годи… Была девка, стала баба.
Искремас даже задохнулся от возмущения.
— Ведь ты ребенок! — выкрикнул он, когда к нему вернулся дар речи. — Откуда у тебя такие мысли?..
Он отбежал от окна, но тут же возвратился.
— Стоишь? Ну и стой на здоровье…
И он уселся за стол спиной к окну.
При свете керосиновой лампы была видна только спина Искремаса, но эта спина так понятно двигалась, что девушка могла угадать каждое действие своего врага.
Вот он постукал о стол, лупя крутое яичко… Вот он запихал его в рот — видимо, целиком, потому что когда он повернулся и спросил: «У тебя, случайно, соли нету?» — щека у него была оттопырена, а голос как бы закупорен.
Не получив ответа, артист снова нагнулся к столу и повозился, разворачивая что-то.
Потом вытер жирные пальцы о волосы и опять спросил:
— Хоть ножик-то у тебя найдется? Сало порезать.
— Нема.
— Эх ты… Ну ладно. Заходи, сала поедим.
Девушка не ответила, но подошла ближе к окну.
Артист стал рвать сало зубами. Шмат был, наверное, очень большой и тугой: голова Искремаса моталась из стороны в сторону, даже лопатки шевелились.
Девушка не выдержала и двинулась к открытой двери.
Надо сказать, что никакого сала у Искремаса не было. И он давно забыл, каковы на вкус крутые яйца. Он сидел за пустым столом и делал вид, что ужинает: кусал несуществующее сало, заедал воображаемым хлебом. При этом он посматривал уголком глаза на дверь.
Как только девушка переступила порог хибары, Искремас метнулся к двери и проворно задвинул щеколду.
— Ага! Попалась! — закричал он, радуясь успеху своей затеи.
Пленница рванулась назад, но было уже поздно. Она отчаянно замолотила кулачками по спине Искремаса, как заяц по барабану. Однако отпихнуть артиста от двери ей не удалось. Он был сильнее.
Поняв, что бой проигран, девчушка печально утерла нос рукавом и села на лавку. Она поглядела на голый стол, и глаза у нее стали вдвое больше от удивления.
— А дэ ж? — спросила она испуганно.
— Нету! — засмеялся Искремас. — И не было. Просто я тебе показал, как умный человек может перехитрить глупого!
— Нема сала… Ничого нема, — прошептала девчушка. И вдруг заплакала злыми, безнадежными слезами.
Искремас смутился.
— Девочка, перестань! Ну перестань! — Он забегал по комнате, натыкаясь на стол и лавку. — Ах я скотина! Ах я дурак! Ну прости меня… Слушай, не плачь, у меня есть еда! Должна быть. Вчера, во всяком случае, что-то было…
Говоря это, артист выгребал из своего саквояжа разные предметы: лохматую бороду, корону, шерстяной носок и наконец то, что искал, — краюху хлеба и пол-луковицы.
— На, на, на!
Девушка взяла хлеб и стала жевать, не переставая плакать. А Искремас суетился вокруг нее:
— Не плачь! Ты же подавишься! И не торопись. Как тебя зовут?
— Крыся!
— Крыся? Странно… Это что же, прозвище?
— Ни, прозвище у меня Котляренко. А зовут Христина.
— При чем же тут Крыся?
— Я ж вам русским языком кажу!.. — Крыся действительно старалась говорить с Искремасом по-русски. Для этого она, как могла, коверкала украинский язык, разбавляя его русскими словами. — Я ж вам русским языком кажу… У меня хозяева были поляки. Они меня Крысей звали. По-нашему Христя, а по-ихнему Крыся… Хорошие такие хозяева — только они меня прогнали. Я ихнее дитя убила.
— Убила? — с ужасом переспросил артист.
— Та не до смерти!.. Уронила с рук, шишку набила.
— Понятно… А родители твои где?
— Вмерли от тифу. Уже год, як вмерли.
— М-да… Невесело. Ну что же, Крыся, будем знакомы. Моя фамилия Искремас.
— То нехристианское имя.
— Конечно нет! Это псевдоним. Искусство революции массам. Сокращенно — Иск-ре-мас. Поняла?
— Не… Та мени все равно.
— Тем лучше. Так вот, Крыся, ты умная девочка и должна уяснить себе: это лошадь не твоя. Это моя лошадь.
— Ни.
— Ну как хочешь… Кретинка!
Кроме горницы в хибаре был чулан. Там Искремас постелил на полу попону, а вместо подушки пристроил свой сак.
— Тут ты будешь спать, — объяснил он Крысе.
Потом пощупал сак — не слишком ли жестко — и извлек из него два альбома. Один альбом был толстый, другой — тонкий. На обложке тонкого был нарисован рукой Искремаса лавровый венок, а на толстом — череп и скрещенные кости.
— Знаешь, что это такое? Рецензии. — Искремас помахал тощим альбомом. — Вот тут меня хвалят, а тут… Тут всякая чушь. Писали злобные идиоты…
Толстый альбом с черепом артист швырнул в угол, а тоненький небрежно протянул девушке:
— На. Можешь почитать.
— А навищо?
— Как хочешь. — Искремас обиделся. — Тогда ложись и спи. И даю честное слово, что никто тебя не тронет. — Он вышел, прикрыв за собой дверь, и сказал уже из комнаты: — Но и ты дай мне слово, что не убежишь. Ведь должны мы верить друг другу?
— А як же, — донеслось из чулана.
Искремас подумал, потом взял табуретку и, старясь не шуметь, просунул одну из ее ножек в дверную ручку. Теперь дверку нельзя было открыть изнутри.
Крыся лежала, сжавшись в комочек, и настороженно прислушивалась к непонятному шороху. Потом встала, неслышно подкатила к двери кадку, на кадку взгромоздила какой-то ящик и для надежности подперла дверь ухватом.
Утром Искремас проснулся от пения птиц. Он вскочил с лавки, прошлепал босиком к окну и тоже запел хриплым утренним баритоном:
Я раджа, индусов верный покровитель.
Правлю страной, как пра…
И вдруг глаза у него широко раскрылись, а рот захлопнулся.
В пейзаже, который он видел из окна, чего-то недоставало. И он только сейчас понял, чего именно. Коновязь была на месте, бричка с халабудой тоже — а вот Пегас исчез без следа.
В гневе и обиде артист кинулся к чулану. Табуретка была не потревожена. Отшвырнув ее, Искремас толкнул дверь. Она не открывалась. Искремас толкнул сильнее: отъехала со скрипом Крысина баррикада, и артист протиснулся в чулан.
Крыся спала на попоне. К груди она крепко, как ребеночка, прижимала зазубренный топор — видно, нашла его среди хлама.
Искремас сумел оценить горький юмор ситуации и даже улыбнулся. Он взял из Крысиных рук топор и стал трясти девушку за плечо:
— Крыся! Крыся!.. Вставай!
Она открыла глаза и увидела над собой топор.
— Ой, дядечка, не убивайте!
— Крыся, проснись, — сказал Искремас печально. — Нашу лошадь украли.
Искремас умывался на улице возле осиротевшей коновязи. Крыся поливала ему из жестяной кружки. К артисту уже вернулось хорошее настроение.
— А может, и к лучшему, что этого Росинанта увели, — говорил он, отфыркиваясь. — Побуду месячишко в ваших краях. — Он на секунду опечалился. — Конечно, хотелось бы к началу сезона быть в Москве… Но не судьба. Поставлю что-нибудь здесь… В конце концов, не важно, в какой печке горит огонь. Важно, какой огонь!.. Ты будешь умываться?
Крыся грустно мотнула головой.
— Как хочешь. У нас свобода совести. — Он утерся холщовым полотенчиком, сунул его в карман и вздохнул. — Ладно. Настал печальный миг разлуки. Прощай, Крыся, прощай навек.
Девушка сморщила лоб в напряженном раздумье.
— Дядечка, — сказала она вдруг. — Можно я при вас останусь?
— Как это «при мне»?
— Да так. Замисть дочки… Буду вам стирать, варить. А вы меня будете жалеть. Может, и покушать дасьте, если у вас останется.
Лицо у нее жалобно скривилось, губы и нос запрыгали. Искремас очень растерялся.
— Нет, нет, нет, это исключено… Я бы рад, честное слово, но подумай сама — куда я тебя возьму?.. У меня ни кола ни двора…
— Возьмите! — повторила Крыся настойчиво и даже уцепилась за руку Искремаса, чтобы он не убежал. — Вы одни пропадете… Бо вы малахольные…
Полностью одетый и побритый, артист шагал по зеленой, в садочках, улице. Рядом семенила повеселевшая Крыся. То и дело она забегала вперед, но тут же возвращалась — будто собачонка, которая боится потерять хозяина.
