Валерий Тодоровский - Любовь
Михал Михалыч взял со стола свой букетик и, помявшись, шагнул к дверям. Это был большой, грузный, лысоватый мужчина. Он все время виновато улыбался, вздыхал и оправлял пиджак.
— Если через полчаса не вернусь, — сказал он, — не ждите. Пробирайтесь к своим.
Бабушка горестно усмехнулась, а Маша сказала: — Мы вас не бросим, комиссар.
Михал Михалыч ушел в темноту. В некотором напряжении все услышали его осторожный стук в дверь, потом женский голос: «Я же просила, просила вас…», потом звук закрываемой двери и дальше — плач и неразборчивые утешения.
Саша наконец развязал шпагат, свернул его и положил в карман, отступил. Наверху были виноградные листья, потом сам виноград, под ним — желтые, лоснящиеся персики, а на дне — огромные, налитые соком груши.
— Слушай… Какая вкуснятина! — Маша отщипнула виноградинку и сунула в рот. — Откуда?
— У меня родственники в Херсоне, каждую осень присылают.
— Я была в Херсоне до войны, чудный город, — сказала старуха. — А ваши родители в курсе, что вы унесли?
— У нас еще много. Кстати, скоро будут уже свои, мы за городом строим дом…
— Давай помою, — перебила его Маша. Она откусила кусочек персика, сок брызнул и потек по пальцам.
Саша наблюдал за ней, пытаясь найти хоть какие–нибудь приметы того, что случилось вчера, что–то особенное в их отношениях, но… Она вела себя так, будто и не было поцелуя.
— Ну, молодой человек, — начала старуха. — Работаем или учимся?
— Учусь, — сказал Саша.
— Это хорошо. Где, можно спросить?
— В электронике и автоматике. Какие интересные вафли.
Саша отломил кусочек большого вафельного листа, похожего на картон.
— Это маца, — сказала Маша.
Она ела персик, облокотившись о плиту.
— А вот наша девочка нигде не учится, вы не представляете, как я страдаю!
— Бабушка, я тебя попрошу! — вмешалась Маша.
— А что? Я не могу сказать? Когда же кончится эта темнота, я ничего, ничего не вижу.
— А может, пробки?
— Что?
— Вы пробки смотрели? Они могли вылететь.
— Да при чем тут пробки! — раздраженно оборвала Маша. — Неужели ты думаешь, что мы уж настолько не соображаем, если бы пробки, уж давно бы починили.
— Я все–таки посмотрю. — Саша поднялся.
— Говорю, не надо никуда идти.
— Но почему же, доня? — удивилась старуха. — Молодой человек хочет починить свет. Пусть починит.
— Хорошо. Пошли. — Маша взяла со стола свечу и повела его в коридор. — Ты сам увидишь, что пробки тут ни при чем.
— Осторожно, дети, вас ударит током! — закричала вслед старуха.
У комнаты, куда зашел Михал Михалыч, они на мгновение остановились. За дверью была тишина, ни звука. Пошли дальше.
— Где–то здесь, — сказала Маша и осветила счетчик на стене.
Саша встал на ящик для обуви. Поднявшись на носки, он нащупал пробки, но дотянуться никак не мог.
— Ты, кажется, решил, что имеешь теперь какие–то права? — тихо и зло сказала Маша снизу.
— Что?
— Так вот знай: все это ничего не значит. Пришел со своими грушами и думал, вокруг тебя тут все будут плясать?
— Ничего я не думал.
— И попрошу тебя забрать свои дары, мы в них не нуждаемся.
Саша со злостью ударил по кнопке. По всей квартире вспыхнул свет.
— Не может этого быть, вейз мир! — закричала из кухни Ревекка Самойловна.
— Наконец–то, соизволили включить! — В коридор вышла молодая еще на вид женщина. — Здравствуйте, я не знала… — Она увидела Сашу.
— Я пойду, — сказал Саша.
— Нет уж. Теперь оставайся. Теперь ты герой.
Они пошли на кухню, где их поджидала донельзя возбужденная старуха.
— С вашего позволения, я на вас посмотрю при свете. Так еще лучше. Вы знаете, три женщины в одном доме — это слишком! Машенька, покорми молодого человека, что же ты стоишь? Мне очень стыдно, но еще одна просьба… — зашептала Ревекка Самой–ловна, беспокойно поглядывая на Машу. — У нас в туалете уже год, как не закрывается крючок.
— Оставь человека в покое! — сказала Маша.
— Вы только посмотрите, скажите, что там, а мы сами… — Ревекка Самойловна подталкивала Сашу.
Саша осмотрел задвижку. Крючок никак не попадал в скобу — она погнулась. Старуха со смиренным вниманием наблюдала.
— Молоточек… — сказал Саша.
— И что, вы прямо сейчас сделаете? — засуетилась Ревекка Самойловна. — А то мне приходится упираться в дверь шваброй. У нас есть очень хороший молоток…
Она засеменила к кухне.
Саша остался ждать в туалете. Он потрогал скобу, попытался погнуть ее, но не вышло. Из дальней комнаты послышался смех Михал Михалыча и женщины. На кухне негромко переговаривались Ревекка Самойловна и Маша. Саша услышал:
— Машенька, мальчик — еврей?
— Нет.
— Такой хороший мальчик… — как бы с некоторым удивлением сказала Ревекка Самойловна.
Саша замер, прислушиваясь.
— То–то я смотрю, он все умеет. Свет починил. Твой отец ничего не умел.
— И поэтому ты сразу села на голову, — сказала Маша.
— А ты хотела жить в темноте? — обиженно сказала старуха и зашагала к туалету.
— Этот годится? — Ревекка Самойловна протянула молоток.
Саша одним ударом поставил скобу на место.
— Можно испытывать. — Вместе со старухой они вошли в тесный туалет и торжественно закрылись изнутри. В этот момент по всей квартире выключился свет.
— Черт, пробки!
На кухне хохотала Маша.
Свет горел, они сидели вокруг стола, все, кто был в квартире: Ревекка Самойловна, Маша, Михал Михалыч и Машина мама, Ирина Евгеньевна. Пили чай. Саша поглядывал на Ирину Евгеньевну, еще недавно что–то кричащую, раздраженную, теперь же улыбающуюся и спокойную. Это была необыкновенно красивая женщина. Портила ее ужасная худоба, отчего черты лица становились резкими и изломанными. Худыми пальцами она обхватила фарфоровую чашку и с виноватой улыбкой поглядывала на окружающих. Михал Михалыч смотрел на нее с нескрываемым восхищением.
— А жалко, что свет включился, правда? — улыбнулась Ирина Евгеньевна, — Со свечой было так… Красиво. Пили бы чай при свечах…
— А ты: пробки, пробки, — сказала Маша. — Ни одно доброе дело…
— Вы ее не слушайте, Саша, — обернулась к нему Ирина Евгеньевна и добавила с легким раздражением: — А ты, Маша, иногда меня удивляешь.
— Айн момент, — Михал Михалыч заговорщицки подмигнул и вышел из–за стола.
— Молодой человек еще починил задвижку в туалете, — льстиво сказала старуха и подложила Саше варенья: — Вы ешьте, ешьте…
На кухне погас свет.
— Прошу не пугаться, никакой аварии! — появился Михал Михалыч со свечой. — Кто–то, кажется, хотел?..
Он установил свечу посередине стола и вернулся на место, рядом с Ириной Евгеньевной.
Все замолчали, глядя на огонь.
— Машенька… — тихо сказала Ирина Евгеньевна. — А? Я тебя прошу!
Маша хотела было отказаться, но бабушка пресекла.
— И даже слушать не буду! — замахала руками старуха.
Маша вышла в комнату.
— Вы уже слышали, как она поет? О-о!.. — старуха улыбнулась, обещая удовольствие…
Голос Маши оказался неожиданно сильным, поставленным, голос не для домашнего пения, а для сцены. Старуха вначале подталкивала Сашу в бок, приглашая разделить ее гордость, но вскоре заслушалась. Михал Михалыч сел поближе к Ирине Евгеньевне, а она, не замечая его, неслышно, одними губами подпевала дочери…
В а д и м. Твоя Маша… Она случайно не еврейка?
С а ш а. Бабушка точно еврейка. А что?
В а д и м. Да ничего.
С а ш а. Ты что–то имеешь против?
В а д и м. Говорю, нет. Между прочим, тут выяснилось, моя Марина тоже татарка, мать у нее татарка. Так–то…
Зазвонил телефон. Маша продолжала петь, а Ирина Евгеньевна сняла трубку. Послушав несколько мгновений, она положила ее на рычаг. Она больше не подпевала, напротив, будто занервничала и прикурила от свечи. Телефон зазвонил еще раз. Ирина Евгеньевна сняла трубку и, услышав голос, резко положила ее на место. Маша прекратила пение. Все они посмотрели друг на друга и тут же отвели глаза. Телефон снова зазвонил. На этот раз трубку не снимали. Маша, побледнев, смотрела на свои руки, лежащие на гитаре. Ирина Евгеньевна курила. Пальцы с сигаретой дрожали. Телефон звонил. Михал Михалыч встал у окна спиной к остальным.
— Что же мы? — неестественно бодро сказала старуха. — Мы больше не будем петь?..
Телефон звонил.
Маша встала, нагнулась и резко выдернула телефонный штекер. Стало тихо. Ирина Евгеньевна вдруг начала задыхаться. Маша быстро налила стакан воды, поднесла матери. Ирина Евгеньевна сделала несколько глотков, но вода полилась обратно, на пол, и она уронила стакан. Михал Михалыч обнял ее за плечи и быстро повел из кухни. В коридоре она разрыдалась. Это была истерика.
