Максим Рыльский - Стихотворения и поэмы

Я помню — был сентябрь. Прозрачный, теплый — он
Казался мягким мне, созревшим виноградом.
Окутывала ночь задумчивый балкон.
Как будто женский хор, звеневший где-то рядом,
Весь Киев предо мной сиял в огнях, и сон
Бежал от глаз моих. Я ненасытным взглядом
Глядел, окно раскрыв и свесясь из него,
Какое деется на свете волшебство.

Он на балконе был, волшебник — сам Микола
Витальевич. Сидел у мирного стола,
И седина его, в сиянье ореола
Прекрасной старости, всей свежестью цвела!
Рождалась музыка. Она не поборола
Покамест немоты и только в нем росла,
На нотный белый лист свои значки роняя,
Чтоб вскоре зазвучать, сердцами потрясая.

Он головою в такт мелодии кивал
(Что было у него типичною чертою).
Наверно, перед ним далекий сон вставал:
Хмель на жердях, село он видел пред собою,
В кругу кудрявых верб пруд перед ним сиял,
Дивчат и парубков он видел, — и рекою
Рябины терпкий дух, когда-то столь родной,
В согласье с песней тек вдоль улицы ночной.

О композиторе ходили анекдоты,
И доводилось мне не раз о том слыхать,
Как прибыл он в село однажды для работы —
Какой-то вариант занятный записать,
И, чемодан раскрыв (прочь мелкие заботы!),
Все вещи выкинул и начал наполнять
Подарками полей свой чемодан дорожный:
Цветами разными, травою всевозможной.

Я, класса третьего прилежный гимназист,
Жил у него тогда. Без памяти буквально
В него я был влюблен, на белый глядя лист,
Где музыка в тиши рождалась триумфально,
И лист, который был еще недавно чист,
Считал магическим. Как мальчик, беспечально
Потягиваясь, встал квартиродатель мой[141]
И вышел в комнаты. Ловил я звук любой.

Квартира вся спала (мой брат Иван со мною
Жил в Киеве тогда. В ту зиму он кончал
Здесь университет). Над книгою большою,
В которой Митюков студентам излагал
Законы римские, брат спал. А за стеною
Творенье новое свое артист играл
Тихонько, для себя. А я, подобно вору,
Тайком, на цыпочках скользил по коридору.

То были радости самой весны нежней,
Благоуханнее, чем дух земли согретой,
Оттаявшей в те дни, когда мильон путей
Пред каждым есть, хотя одна дорога к свету.
Ах, эти дни, когда душа травы пьяней
От ветра легкого, когда с душою этой
Весь мир готов расцвесть!.. Я б, не жалея строк,
Об этом рассказать и по-другому смог.

Я с приглашением на свадьбу мог бы ныне
Ту музыку сравнить — с тем мигом золотым,
Когда жених идет с возлюбленной княгиней
Своей к венцу, и все дают дорогу им
С хвалебным шепотом… Но по другой причине
Дал волю музыкант способностям своим, —
В честь клуба создал марш… Читатель, без сомненья,
Потребуете вы тотчас же разъясненья!

Когда еще стоял трухлявый царский дуб
И всюду старый строй лез со своим копытом, —
Тогда не так легко открыть бывало клуб,
Укра́инский к тому ж: был случай знаменитым,
Достойным всяческих фанфар и прочих труб,
Звенящих серебром над повседневным бытом, —
И Лысенко сложил соклубникам привет,
А первым слушал марш непризнанный поэт.

Я с самых ранних лет привык марать бумагу
И всё не отучусь — пишу который год!
И не одни стишки, — найдя в себе отвагу,
Трактаты писывал и драмы стихоплет…
Герой одной из них попался в передрягу —
Он метился в свинью, что взрыла огород,
А палкой наповал убил родного брата,
Твердя, что темнота в том наша виновата.

Герб гимназический с фуражки сняв своей,
Я тоже посещал тот клуб в былые годы.
Не карты, не вино туда влекли гостей, —
Сходилися туда поэты, счетоводы,
И спор они вели, всех споров горячей
(Друзья, мы спорщики, как видно, от природы),—
Есть слово ли у нас такое — позаяк?
И аргумент звучал: никто не скажет так!

И просвитянства там встречалося немало,
И дух «Гречаников»[142] цвел слишком пышно там.
Иная голова, однако, понимала,
Что можно день прожить без этой песни нам.
Да вот репертуар (его всегда хватало!)
Всё ж труден иногда и нашим мастакам…
Там Лысенко бывал, и в том же самом зале
Порой творения Бетховена звучали.

Бывало много там и желто-голубых,
Покрывших свой народ впоследствии позором,—
В земле далекой гнить уделом стало их,
А слово доброе прошло оралом спорым
От края ближнего и до веков иных,
По всем родным полям, по всем родным просторам,
Вспахали почву нам Тарас, Сковорода,
И светит нам, живым, — бессмертная звезда!

Гремел там грозный бас Цесевича Платона,
Сердца «Посланием» Садовский потрясал…
Когда ж закрыли клуб блюстители закона,
Микола Лысенко нежданно вдруг завял…[143]
Но всё же удалось преодолеть препоны,
И клуб украинский опять работать стал
Под мудрой вывеской: «Семья» — «Роди́на» (или
По-русски — «Ро́дина»), — его и разрешили[144].

Я был мечтателем. «Мечты» — плохое слово!
Оно затрепано. Как жизнь в него вдохнуть?
А трудно без него. Едва вздремну — готово:
Вода передо мной течет в далекий путь;
В далеком далеке ни облачка седого;
Зеленоватый линь сквозь голубую муть
Чешуйкою блеснет. Удилище сжимаю
Рукой дрожащею… секунда — и поймаю!

Мечты! Мечты! О чем я только не мечтал,
Я в детстве о каком не думал только деле!
Решив стать столяром, тесал я и строгал
У дядюшки Кузьмы, а годы подоспели —
Летательный снаряд с Яськом изготовлял
(О, добрых братьев Райт старинные модели!),
Качаясь на ветвях, я полагал — вот-вот
Взовьется в небеса мой гибкий самолет.

С такой фантазией, богатой бесконечно,
Бежать в Америку нам было ни к чему.
Сидим с Яськом. «А ну, брат Ягуар, конечно,
С тобою лассо! — так я говорю ему,
Яську. — Подай его!» И вот мустанг беспечно
Пасется меж саванн; к мустангу самому —
Совиное Крыло — лечу ветров быстрее,
И звонкое лассо уже на конской шее.

Я верен удочке, от доброго ружья
Вовек не отрекусь, хотя другие страсти
Не раз владели мной, любезные друзья! —
У ягод и цветов бывал я в милой власти.
Хоть окулировать [145] не выучился я,
Зато копал, сажал и был силён по части
Подвязывания. На склоне лет ко мне
Вернулась эта страсть в поселке Ирпене.

Теперь там Фриц иль Ганс, а то и наш иуда —
Предатель староста, фашистский временщик,
И письма милые, как червь, грызет — паскуда,
И точит — негодяй — страницы милых книг.
Забрался в ягодник, пред ним клубника — чудо,
Такой не видел он, хоть к чудесам привык!..
Но скоро и костей мы не отыщем фрица[146].
Прошу мне разрешить к клубнике возвратиться.

Удачно разгадав селекции секрет,
Клубнику вывел ту приятель мой из Сквиры.
Большой оригинал, влюбленный, как поэт,
В гибридизацию, — цветы готовит миру
Он новые. Хотя зовется Магомет,
Но он украинец, в хорошем смысле «щирый»,
То есть доподлинный. У нас немало слов
Спасать приходится от разных пачкунов.

Не мусульманин я, но чтил я Магомета.
Рабочий стол его я описать бы смог,
Не пропустив на нем ни одного предмета:
Секатор здесь, а там сухих цветов пучок,
Вот письма собраны Мичурина, а это
Сам Дарвин между книг. Но яблок пряный сок,
Но розы красные, что как огонь пылают,
Мне более всего о нем напоминают.

Так вот, я в Ирпене, дав повод для острот
Миколе Бажану (он говорил: «Какая
У вас фантазия! Боюсь, ваш огород,
Максим Фаддеевич, — мечта, притом… пустая!»),
Клубнику сквирскую (шел сорок первый год)
На грядки высадил, болтая, напевая…
И первый урожай моих ирпенских гряд
(Уж началась война) был сказочно богат!

С проклятым недругом свой счет у нас особый —
Будь прокляты его кормилица и мать!
Всё, чем дышали мы, враги в порыве злобы
Пытались осквернить и ядом напитать…
Но веры в наш народ, я знаю, не смогло бы
Ничто меня лишить, и сладко мне сказать,
Хотя, признаюсь вам, и страшно мне открыться,—
В великом подвиге есть и моя частица!

Средь увлечений всех, оставленных давно
И не оставленных, и главных и не главных,
О музыке забыть мне было бы грешно:
Всегда я был в числе поклонников исправных
Искусства музыки, и все права оно
Имеет на меня, себе не зная равных!
Я говор струн люблю, и был всегда мне люб
Затрепетавший звук прозрачно-ясных труб.

Живя у Лысенка, новейшего Бояна
(Из львовской взят «Зорі» подобный титул мной),
Буквально я пьянел от звуков фортепьяно
И на цимбалах сам наигрывал порой —
Я в дар их получил от самого Ивана —
Не лишь «Ой на горі» иль «Казачок» простой, —
Свое играл и был счастливей всех на свете.
(Он за двугривенный купил цимбалы эти.)

Убогий инструмент он как-то приглядел
На чердаке одном, в жилище юрких мышек,
И тотчас же купил… Спец музыкальных дел,
Когда-то в Киеве известный Ииндржишек
Цимбалы на чердак скорей вернуть велел,—
В нем, видно, гордости чрезмерной был излишек.
Так воин, слышавший «катюш» новейших звук,
Глядит презрительно на самодельный лук.

Однако сторожем на киевском вокзале
Работал цимбалист — наш музыкант, земляк,
«По-благородному» его Базилем звали…
Базиль цимбалы те наладил кое-как,
И струны весело и громко зазвучали,
И брат вызванивал кадриль иль краковяк, —
Так ожил инструмент, и радостен и звонок,
Троистой музыки, покойницы, ребенок.

Читатель, помните: в «Тадеуше» своем
Мицкевич рассказал о цимбалисте старом?
Из струн он извлекал и тихий плач и гром,
Два молоточка в пляс пускаючи недаром.
И замирали все в почтении немом,—
Всех Янкель увлекал своим волшебным даром,
И музыка его для всех времен гремит…
Я тоже цимбалист, но я не знаменит.

Подслушал раз меня Витальевич Микола
(Свой собственный я вальс однажды сочинял,
И Лысенко вошел…). Он арфою Эола —
Не знаю, в похвалу ль — мой инструмент назвал.
Однако нечего бояться правды голой:
Цимбалы меньше прав имеют, я б сказал,
Там, где вздымаются органы и рояли,—
Диковинное в том найдете вы едва ли…

Щадя читателей, поэт, им не давай
Реестра всех страстей, изведанных тобою.
И песню я любил, и свист утиных стай,
И стружек запашок, и зеркало речное…
А бузина в цвету! А несравненный май!
А как лини клюют той майскою порою!
Денис по-своему звал «линьями» линей.
И вот настал черед подумать и о ней.

О, Ганя милая! О, средство от влюбленья —
Крапива! — я уже упоминал о вас.
Зеленый гимназист, вздыхая по-тюленьи,
Слова признания шептал я много раз,—
Их слушали одни мои стихотворенья.
Заветные листки от посторонних глаз
Я всячески берег и вновь писал, пылая…
Ну, словом, я познал тебя, любовь святая!

И каждый знал любовь, ее истолковав
На собственный манер. Но что ж она такое?
Мелькнувший птицею узорный ли рукав,
Или мгновенный взгляд, объявший вас тоскою,
Иль вдохновение, иль глупость, — каждый прав,
Когда он говорит и это и другое:
Любовь — всех образов и всех понятий смесь,
В коротком слове том словарь огромный весь.

Вечерний час. Теплынь. Журчит вода живая.
И с лейкой девочка опять передо мной,
Похожая на всех и вместе с тем другая,
Такая милая… Как в дымке голубой,
Она склоняется, левкои поливая.
И это — дальнее — мне кажется канвой,
И вышиты по ней не сон, не сновиденье,
А чувство первое — бессонница, томленье!

О гимназисточка! Как мне забыть твой дом!
На Благовещенской жила ты рядом с нами.
Благодарю тебя за всё, что мы зовем
Беседами без слов, безмолвными речами.
Благодарю тебя за каждый жест, в каком
Вся отразилась ты. Как я хотел губами
Прильнуть к твоим губам! Да только — вот беда:
Мы не были с тобой знакомы никогда…

Умчалась тучка вдаль, но влажный след остался
(Да это Лермонтов!). Твой образ сохраня
В воспоминаниях, я снова им предался.
Родные кто мои и как зовут меня,
Не узнавала ты. Я тоже не справлялся
Об имени твоем и кто твоя родня…
Влюбленным — заполнять подобную анкету
Ни милой девочке не надо, ни поэту!

Старушка милая (увы, — мы старики!),
Очки свои надев, вы, может быть, прочтете
Писания мои до этой вот строки,
И всё поймете вы в лирическом отчете,
И сразу вспомните те дни, что далеки,
И станет страшно вам, и грустно вы вздохнете,
И вам покажется: вы — девочка и вас
Левкой к себе зовет в вечерний теплый час.

И, может быть, мой сын, повитый дымом боя,
Товарищ неплохой и доблестный боец,
Вдруг с вашей дочерью, такою молодою,
Случайно встретится, и трепет двух сердец
Подслушает земля. (Она и нам с тобою
Дала и свет и цвет, и в ней мы свой конец
Когда-нибудь найдем.) Так будь благословенно
Всё то, что молодо, всё, что, как жизнь, нетленно!