Василий Пушкин - Поэты 1790–1810-х годов

                  Хвостов! Никак не надивлюся,
С какою целью бог хотел тебя создать!
                 Как вижу я тебя — смеюся,
И плачу — как в Сенат ты едешь заседать.

Протектор книжицы с зеленым корешком,
Гордящейся твоим немногим стихотворством,
О ты, безвласый муж, враждуяй с париком,
Чтоб истины чело не омрачать притворством!
Прочти послание затейливых писак,
Родивших в час один столь многи надписанья,
Ты любишь истину, они не любят врак
И пишут на лице, презрев иносказания:
Пускай неславные, безвестны имена
Прославятся твоим изобретеньем книжным;
Она усердия поистине полна,
В ней спуску нет друзьям и родственникам ближним.
Се книга случаев, как книжица судеб:
Ее не разогнет порока длань развратна.
Се жертва, коею любуется сам Феб,
Ужасная глупцам, для мудрых же приятна;
Внеся в нее стихи, согласны с правотой,
И, чествуя тебя мы ими, как Поэта,
Любитель истины! не шапки иль бехмета,
Но руководствуясь везде прямой ценой,
Изящности своей не портивши простой,
Шестирублевого мы просим от Тангета.

Внемли приветствие многопреда́нных душ,
Которые, тебя усердно поздравляя,
Желают, чтоб ты был не только добрый муж,
Но чтобы, братию, друзей не забывая,
Как ныне, так и впредь до них ты был хорош,
Чтоб доступ нам к тебе соделался не труден,
Чтоб каждого из нас ты не поставил в грош
И в милостях своих являлся неоскуден.
И словом, если мы оставим тот приют,
Который столько лет имели мы с тобою,
Проси, да новую квартиру нам дадут,
Где б можно спрятаться от хлада и от зною,
И мебель старую к кухонный прибор
Отдай нам в полное всегдашнее владенье,
Зане купить теперь на рынке этот вздор
Потребно денежно изрядное скопленье,
Которое, увы, не копится у нас
По ценности вещей на многие расходы.
И если в просьбах сих последует отказ,
То мы останемся как детища природы:
Лазурный свод небес пребудет нам покров,
Постель белей млека — пылинки то есть снежны,
Трапеза — лавочных десяток огурцов:
И пища и приют такие ненадежны.
Не говорим уже, что будет наш костюм.
Адам и Диоген — несходствие чудесно!
Но оба опытны, имели оба ум.
И так у первого займем мы лист древесный,
А у другого нам лохмотья не просить,
Которым мы давно с излишеством богаты,
Займем лишь у него искусство горстью пить
И бочки почитать за пышные палаты.

Безбожником меня напрасно называешь
И этим мне совсем не делаешь вреда;
                     Но сам безбожник ты, когда
Милонова хулой безвинно порицаешь.

В златоблестящих рамах сих,
При громе мусикийска звона,
Давно почивша во святых
Почтите, братие, Платона.
Покажем всем пример благой,
Сколь внуки благодарны деду!
Украся лик его святой,
Украсим мы теперь беседу.
Но чтобы жар наш не простыл,
Нальем Тангетовским стаканы:
Покойник сам изрядно пил —
И мы, друзья, напьемся пьяны!
Да чествуема нами тень,
Витающа в странах нескушных,
Благословения в сей день
Пошлет на нас с высот воздушных.
А ты, юнейший брат из нас[227],
Возросший под его покровом,
Почти его хоть в жизни раз
Не глупым, не гугнявым словом,
И докажи, что тысяч пять
В наследство получил недаром:
Вели скорей нас напитать
Тангетовским нектаром.

Как трезв, имеет лик румян и благозрачен,
Смеющиесь уста и гладкое чело;
А пьян — как яблоко моченое не смачен,
И цвет лица его — нечистое стекло.
От пухлости ланит чуть красны очи зрятся,
И юный клонится к земле его хребет.
Волнистые власы щетинятся, курчатся,
И словно как старик — увы! — он в двадцать лет.

О прелесть заднего двора!
Краса девиц повсюду сущих!
Твой взгляд дороже серебра,
Милее роз, в лугах цветущих.
Твой синий шелковый капот
Четвертого стола прелыценье,
И скоро от тебя сойдет
          С ума всё отделенье.
Вотще я по часам стою,
          Зевая у окошка,
Лишь множу тем тоску мою:
Она скребет меня, как кошка.
Один лишь след, один песок
Мне в утешение остался,
К которому твой башмачок
          Так часто прикасался.
Увы, жестокая краса,
Скажи, на что сие похоже?
Ах, лучше б плюнула в глаза
Или хватила бы по роже,
Чем так тирански поступать
          И мучить человека,
Который должен умирать,
          Не про́жив трети века,
Который так в тебя влюблен,
          Положим, от безделья,
Что забывает пищу, сон
          И бродит как с похмелья…
Тюрьмою кажется мне мир,
          И солнце стало мутно,
Не прохлаждает грудь зефир,
          Томлюся поминутно.
Боюсь, с ума чтоб не сойти,
          Хоть я того и стою;
Но быть так! Потерплю, поною,
А там опомнюсь, и — прости!

Милонов, мня тщету и тленность презирать,
В обитель Невскую от мира поспешает,
Чтоб тело там свое той влагой напитать,
Котора вещества от тлена сохраняет.

Бесплодно дни мои считаю,
Надежды в будущем не зрю:
Два месяца не получаю[228],
Увы! вотще служу царю!
Начальство в жребий мой не входит,
Само бо ест и пиет всласть,
А брата нашего доводит
Терпети горе и напасть.
Придется умереть от стужи,
Коль с гладу умереть не мог:
Вся плоть моя почти наружи,
И пальцы лезут из сапог.
А ты, любезная отчизна,
Котору буду век любить,
На всё в тебе дороговизна,
За гривну нечего купить.
Блажен, кто мелочным товаром
Торгует в лавочке простой
Или владеющий амбаром
И кучей в нем кулей с мукой!
День со дня цену прибавляют,
Они блаженствуют одни,
Купцы карманы набивают
В военные и мирны дни.
Итак, не лучше ль мне приняться
За их невинно ремесло,
Чем жалованья дожидаться
И плакать в первое число.

Вот самолюбца лик совсем иного роду!
Каких не делает такая страсть проказ!
Хоть он не смотрится ни в зеркало, ни в воду,
Зато в стихи свои глядится в день сто раз.