Антология - Западноевропейская поэзия XХ века

Чтобы мысль подрубить под корень
нет такого мачете на свете:
никому не покорен ветер,
никому не покорен.

Если смерть погасить сумеет
свет возлюбленный мысли, —
значит, жизнь не имеет смысла,
смысла жизнь не имеет.

Свет любви и мысли из штолен
вырвется, глубочайших на свете,
потому что он волен, как ветер,
потому что он волен.

О жизнь, ты мать совершенства,
прекрасного ты сосуд,
в котором и скорби цветут,
и брезжит рассвет блаженства.
И, смерти твоей под стать,
в которой родишься ты снова, —
звезды погибнуть готовы,
чтоб день мог скорей настать.

Я полагаюсь на твою нейтральность,
на непреложность красоты твоей, —
ты передашь друзьям на континенте
известья из блокадного кольца.

Ты им расскажешь о мученьях наших,
о буднях, убеливших наши головы,
и передашь ту боль, что контрабандой
мы спрятали в твои густые косы.

Ты расскажи о ненависти нашей —
единственной опоре обороны,
единственном укрытии в ночи,
в ночи, цветущей голодом и скорбью.

Тебя нейтралитет перенесет
через барьер таможен пограничных,
ты пронесешь в планшете фотоснимки
и карты, два письма, одну слезу…

Ты расскажи, как мы работаем в молчанье,
как мы едим молчанье, пьем молчанье,
как мы захлебываемся молчаньем
и гибнем, пораженные молчаньем.

Иди и возвести, как яркий факел,
о мире, где мы дышим и живем —
о скудном мире, где поэзия убита,
где в изобилии один лишь страх.

Иди и людям возвести в газетах
иль вытрави на стенах кислотою
все, что увидела и от меня узнала
за время от бомбежки до бомбежки.

Но ты скажи им — нерушима тайна
высоких наших башен, и на них
пылает огненный цветок и выкликает
свое сверкающее, праведное имя.

Скажи, что в изуродованном городе
истерзанные люди не сдаются,
и если уменьшаются припасы,
то ярость и надежда все растут.

На лице твоем утро
лучом зажигается ранним,
разливаясь по розам прозрачным
и влажным сияньем.

И мелодия черт твоих
так глубока и ясна,
словно теплой землею,
родящею хлеб, рождена.

И в глазах твоих море,
и берег, уснувший в тиши.
Свежесть листьев и хвои.
Надежда моей души!

На свете есть корабли и лицо твое, что уплывало,
прильнув к лицу кораблей, уплывавших вместе с тобой.
Стоят, бесцельно качаясь, они у причала,
уходят с ветром, приходят с речной волной.

На белом песке, где зачинается время,
к морю спиною, дитя одиноко бредет.
Темнеет. Сомненья нет, опускается темень.
Пора уходить или остаться черед?

Ночь опускается. Пеплом покрылись больницы.
Волны теней разбиваются по углам.
Люблю тебя… и сквозь окна струится
первый свет, подаренный холмам.

Не возвратятся слова, что тебе посылаю,
их остановит годов уходящих дым,
если одно и вернется — я уже не узнаю
линий, что связаны с именем дорогим.

Больно от этой воды, от этого воздуха ночи,
больно от этой пустынности черных
камней и от рук тишины, что удержать хочет
дни разбитые жизни моей…

А ночь все растет, нагружается тайной.
И средь голых, пустынных ее берегов
перед людьми — горизонт бескрайный
бомбардированных городов.

В настоящем нужна любовь.
И корабли в ночи.

Нужно разрушить несколько слов:
«ненависть», «одиночество», «зло»,
и многие стоны,
и разящие все мечи.

Нужно выдумать радость,
умножить колосья, приветы,
первооткрыть водопады,
цветы и рассветы.

На плечи падает тишина
в свете мутном, почти давящем.
В настоящем любовь нужна,
нужно выстоять в настоящем.

Ненавижу иные дни
как оскорбленья на которые не отвечаю
опасаясь прикосновений
оставляющих на ладони
гнойную жижу миазмов

Эти дни не должны выходить
из чрева застывшего времени
подстерегающего нас за стеной
Эти дни настают чтобы нас оскорблять
швырять в нас каменья страха стекляшки лжи
и медяки смиренья
Дни точно окна над лужей
отражающей век
Дни из газет Поезда
увозящие недосмотренный сон на работу

Сон вековой
кой-как одетый и еле прокормленный
Молота звон в голове
и плюгавая злобная смерть
которая прячется в заводских сиренах
и свистит

Эти дни проводил я на свалках снов
где грязь подает
свою руку величью
Там нужду я увидел и понял
лишь вместе с людьми и лишь ради них
стоит мечтать