Антология - Европейские поэты Возрождения

В ночи благословенной,
Смятенная, по ходу потайному, —
О, миг столь вожделенный! —
Тая любви истому,
Когда все стихло, вышла я из дому.

В поспешности смятенной
Одна во тьме по ходу винтовому, —
О, миг столь вожделенный! —
По холоду ночному,
Когда все стихло, вышла я из дому.

Полна огня и дрожи,
Чужим глазам невидима я стала.
Мой взор затмился тоже.
Светить мне продолжало
Лишь пламя, что во мне не угасало.

Оно надежней было,
Чем солнце, что юдоль мне освещало.
А я к тому спешила,
Кого давно я знала
И вот в безлюдном месте повстречала.

О, ночь, как утро мая!
О, ночь, моя благая проводница!
О, ночь, когда смогла я
С любимым обручиться,
В любимого смогла преобразиться!

Был цвет любви взлелеян
Лишь для него, за что воздал он щедро,
И на груди моей он
Уснул под сенью кедра,
А нас ласкали нежно крылья ветра.

Там у стены зубчатой
Я волосы его перебирала.
Благоуханье мяты,
Пьянившее сначала,
И мысль мою, и чувства оборвало.

Исчезли все дороги.
Был предо мною только образ милый.
Все кончилось. Тревоги,
Что некогда томили,
Забытыми остались среди лилий.

Огонь любви нетленной!
Владей душой моею,
Томи ее. Отрадны мне страданья.
Не угасая денно
И нощно, поскорее
Сожги препону нашему свиданью!

О сладостные раны!
Для вас открыт я настежь.
О добрая рука! Ты указуешь
Душе эдем желанный.
Мой каждый долг ты платишь,
И даже смерть ты в жизнь преобразуешь.

Светильник мой! Ты недра
Сознанья озаряешь,
И верен путь мой в озаренье этом.
О столп огня! Ты щедро
И чутко одаряешь
Избранника своим огнем и светом.

Небес посланец дивный,
Предвестник благодати!
Лишь ты живешь в груди моей смятенной.
На голос твой призывный
Я в трепете объятий
Ступаю, полн любви неизреченной.

Страдающая лань с открытой раной,
испачканной землею и травой,
ты ищешь воду чистого истока
и дышишь сдавленно, клонясь главой
на грудь, залитую струей багряной;
красу твою унизить — много ль прока!
Стократ рука жестока,
спешащая проткнуть
белеющую грудь, —
рука, которой боль твоя — услада,
когда твой нежный друг, твоя отрада,
вовеки не поднимется с земли —
застывшая громада,
чью грудь ножи охотничьи нашли.

Вернись, вернись в долину, к той поляне,
где друг твой гиб, чтоб ты спаслась в лесу,
не знал он, что и ты — над бездной черной.
Ты принесешь ему свою красу,
чтобы забыться в роковом тумане,
что наслан грубою рукой проворной.
Уже на круче горной
вовек не зазвучит
привольный гул копыт,
вам отказали небеса в защите,
и звезды были глухи к вам в зените,
дозволив, чтобы злой простолюдин
творил кровопролитье,
гоня безвинных средь немых равнин.

Но — право! — не кропи кровавым соком
траву из раненой твоей груди,
страданьем и любовью истомленной.
Ты, бегом изнуренная, приди
к ручью, чтоб сломленный твой дух потоком
омыть, что рассекает дол зеленый.
Олень окровавленный,
чью жизнь затмила мгла,
чтоб ты спастись могла, —
признайся, не был он любим тобою,
и раз он пал, чтоб ты была живою —
живи и тем ему любезной будь,
чтобы тоской слепою
и острой болью не терзало грудь.

Где дни, когда на солнечных полянах,
как нежные в разлуке голубки,
вы порозну в лесной глуши бродили,
пушистым лбом касаясь у реки
фиалок, мирта, сочных трав и лилий!
Увы, навек уплыли
те дни, когда ваш зов
был тяготой лугов,
печаля дол, богатый и счастливый,
где Тахо, ясный и неторопливый,
бежал, призывы трубные ловив,
доколе мглой тоскливой
смерть не затмила благодатных нив.

Уже недвижимо оленя тело,
в нем ужас воплощен, хотя оно
еще вчера чащобу украшало.
И ты, чье сердце ужаса полно,
в агонии смыкаешь взор устало,
затмение настало,
уже вас смерть свела,
и дивные тела —
желанная добыча алчной страсти —
любовью вечной венчаны в несчастье,
ее венец — награда беглецам,
в ее верховной власти
и в смерти дать победу двум сердцам.

Напев, чей замысел словами стал,
о лани, павшей от жестоких жал
ловца, чье сердце не смягчила жалость,
среди лесов и скал, —
лети, напев, а мне рыдать осталось:
был славы свет, но мрак его застлал!

О, наша жизнь, юдоль скорбей и плача![437]
О, человек, игралище тревог!
Сколь непрочна житейская удача:
Возвысившийся упадет в свой срок.
Благой удел избраннику назнача,
В конце концов его низвергнет рок.
Печаль венчает все услады наши,
Всегда есть желчь на дне медовой чаши.

Увы, достойнейшие из мужей
Порой самих себя переживали,
Тускнел их блеск от умноженья дней:
Тому пример мы видим в Ганнибале;
И если бы окончил жизнь Помпей[438]
В канун несчастной битвы при Фарсале,
Остался бы он в памяти людской
Как первый полководец и герой.

Вот так же и о Кауполикане
Всегда бы вспоминали и везде,
Как об отважнейшем на поле брани,
Мудрейшем полководце и вожде,
Что был индейцам в годы испытаний
Надежнейшей опорой в их беде, —
Будь не дано ему дожить до срока,
Когда он сломлен был десницей рока.

Испанцы одолели, в плен он взят,
Его дружина в бегство обратилась.
Минувшего уж не вернуть назад,
Звезда его успехов закатилась.
И тут вошел Наместник в круг солдат, —
Что пленнику назначит — казнь иль милость?
Но страха не явил наш гордый враг,
И победителю он молвил так:

«Когда бы волей рока непреложной
В пучину был повергнут я стыда —
Меня противник бы разбил ничтожный,
Ты можешь мне поверить, что тогда
Я тотчас бы нашел исход надежный,
Рука моя достаточно тверда:
Я в грудь себе клинок вонзил бы с силой,
Теченье жизни оборвав постылой.

Но от тебя я не почту за стыд
Принять в подарок жизнь, о вождь могучий!
Быть может, побежденный возвратит
С лихвою долг, когда найдется случай;
Не помышляй, что смерть меня страшит:
Лишь тот боится смерти неминучей,
Кто счастлив, но поверженным во прах
Внушает смерть надежду, а не страх.

Я Кауполикан. Рок своенравный
Судил мне в бездну с высоты упасть.
Я вождь арауканцев полноправный,
Моя над ними безгранична власть.
Решает все один мой взгляд державный:
Мир заключить с врагом или напасть.
Я сила их, я воля их, их разум,
Послушна вся страна моим приказам.

Да, это я, тобою взятый в плен,
Убил Вальдивию при Тукапеле,
Сжег Пенко, стер с лица земли Пурен,[439]
Не раз вы от меня урон терпели.
Чревата жизнь чредою перемен, —
И воинов моих вы одолели,
А сам среди толпы врагов, один,
Я жду — продлит ли жизнь мне властелин.

Коль судишь ты — я воевал неправо,
Все ж будь великодушен, одолев:
Твоя тем ярче воссияет слава.
Пусть мощь твоя твой обуздает гнев,
Мешает он судить и мыслить здраво.
Но если алчет месть, разинув зев,
И моего ей мало униженья,
Будь милостив, казни без промедленья!

Не мни, что обезглавленный народ
Оставлю я, в пучину смерти канув.
Своей победы не вкусить вам плод:
Арауканцы, яростно воспрянув,
Сметут вас, — чтобы их вести вперед,
Найдутся сотни Кауполиканов.
Со мной ты вел нелегкую борьбу,
Не стоит снова искушать судьбу.

Вождь доблестный, к твоей ли будет чести,
Когда порыв твой победит тебя?
Пусть мудрость обуздает жажду мести:
Как ты смирял других, смири себя.
Всеобщий сгубишь мир со мною вместе.
Твой грозный меч, мне голову рубя, —
Мои слова да не оставишь втуне, —
Главу отрубит и твоей фортуне.

Не торопись, глотком не захлебнись,
Величья истинного будь достоин:
Сама судьба тебя поднимет ввысь, —
Не шпорь ее, победоносный воин,
И высоко ты сможешь вознестись.
Раз я в плену, ты можешь быть спокоен.
Моей ты жизни волен кончить срок,
Но вам от мертвеца велик ли прок?

Когда ж главой отрубленной моею
Ты все же усладить желаешь взор,
Я под разящий меч подставлю шею,
Оспорить не пытаясь приговор.
Не о плачевной жизни я жалею,
Боюсь, чтоб ты не углубил раздор,
Чтобы твое поспешное решенье
Нам не закрыло путь для примиренья.

Свободен я или в плену, но мне
Покорны без предела и без меры
Арауканцы в мире и войне,
Ты видел сам не раз тому примеры.
Спрячь в ножны меч, и я по всей стране
Распространю закон Христовой веры,
И королю Филиппу мой народ
За мною вслед на верность присягнет.

Оставь меня заложником в темнице,
Пока я обещанья не сдержу.
Со мной совет старейшин согласится
И сделает все так, как я скажу.
А если нет, — ведь я в твоей деснице:
Ты повелишь — я голову сложу.
Решай, какую мне назначить долю,
Безропотно твою я встречу волю».

На том арауканец кончил речь.
Спокойно ждал ответного он слова:
На жизнь иль смерть решат его обречь?
Его лицо бесстрастно и сурово:
Убийственный тому не страшен меч,
Кто ввергнут в бездну униженья злого.
Свободу потеряв свою и мощь,
Величья не утратил пленный вождь.

Его призыв остался не уважен,
Суд был поспешным, страшным был удел:
Индеец на кол должен быть посажен,
А вслед за тем прикончен тучей стрел.
Вождь слушал приговор спокоен, важен,
Его суровый дух не ослабел.
Увы, судьба с ним обошлась жестоко,
Но избежать нельзя велений рока.

Однако поддержала в этот миг
Его благая божия десница:
Луч веры в душу дикаря проник,
Он пожелал пред смертью окреститься.
Триумф Христовой церкви был велик,
Кастильцам повод был возвеселиться,
Хоть жалость осужденный вызывал.
Зато индейцев ужас обуял.

Потом в сей день, день славы и печали,
Крещенья совершив святой обряд,
Вождя в началах веры наставляли.
Но срок настал, и воинский отряд,
Молитвы заглушив бряцаньем стали,
Его повлек на казнь. Пусть предстоят
Ему теперь телесные мученья —
Снискал душе он вечное спасенье.

С главою непокрытой, бос и наг,
Он шел; гремели тяжкие оковы,
Отсчитывая каждый его шаг,
А шею узел захлестнул пеньковый.
Веревку намотав на свой кулак,
Вел пленника палач, к трудам готовый,
Солдаты с копьями — по сторонам.
Кто это зрел, не верил тот глазам.

Они остановились у помоста,
Что спешно был для казни возведен, —
Чуть ниже человеческого роста,
Он взорам был открыт со всех сторон.
По лесенке уверенно и просто
Поднялся осужденный, будто он
Не страшную готов принять был долю,
А из темницы выходил на волю.

Индейский вождь взошел на эшафот
И дол окрест обвел спокойным взором.
Он оглядел теснящийся народ,
Прислушался к молчанию, в котором
Таился хладный ужас; «Вот он — тот,
Кто обречен жестоким приговором
На муки, не сравнимые ни с чем!»
Был каждый зряч вдвойне, был каждый нем.

Вплотную подойдя к орудью казни,
Ничуть не изменился он в лице,
Хоть нет для смертных мысли неотвязней,
Чем мысль о неминуемом конце.
«Нет, — молвил он, — не пробудить боязни
Ничем в судьбой испытанном бойце.
Навстречу мукам простираю длани;
Ведь в муках сих — конец земных страданий».

Убийственное ждало острие.
Умолк индеец, жребию покорный.
Тут, чтобы дело выполнить свое,
Приблизился к нему палач проворный —
Одетый в непотребное тряпье,
Свирепый обликом невольник черный.
Такой обиды новой не стерпев,
Индеец в сих словах излил свой гнев:

«Вот как? Вы, воины, вы, христиане!
Ужель вам мало вида смертных мук?
Я вашим был врагом на поле брани
И смерть готов принять из ваших рук,
Но отдан я в час тяжких испытаний
На произвол последнего из слуг!
Подвергнув храброго бойца бесчестью,
Вы сделали возмездье подлой местью.

Ужели жалкой жертвой палача
Я, доблестный военачальник, стану?
Ужели не найдется здесь меча,
Чтоб подарить смертельную мне рану?
Иль, воинов моих рубя сплеча,
Вы не мечтали Кауполикану
Нанесть удар? Да не отдаст судьба
Меня во власть презренного раба!»

Тут палача он пнул ногою, даром
Что был в цепях. Издав свирепый вой,
Тот, сваленный неистовым ударом,
С помоста грянулся вниз головой.
Но, гнев излив в порыве этом яром,
Арауканец овладел собой
И не сопротивлялся грубой силе,
Когда палач с подмогой подступили.

В него вонзился заостренный кол
И, постепенно погружаясь в тело,
Утробу всю страдальцу пропорол.
Ужаснее никто не знал удела.
Но вождь индейский бровью не повел,
Суровое чело окаменело:
Не на колу сидел, казалось, он, —
Вкушал на ложе безмятежный сон.

Для завершенья казни всенародной
Шесть лучников, расставленных вокруг,
Тут начали стрелять поочередно.
Но хоть убийство для их сильных рук
Давно работой стало обиходной,
Им не хотел повиноваться лук:
Знать, дело это было не простое —
Прославленного умертвить героя.

Его страданий сократила срок
Судьба, столь беспощадная доселе:
Хоть целил мимо не один стрелок,
Хоть стрелы неуверенно летели,
Спрямлял их путь своей десницей рок,
И ни одна не миновала цели.
Понадобилась все же сотня стрел,
Чтоб этот дух могучий отлетел.

Я знаю, лег как тягостное бремя
На совесть вам правдивый мой рассказ,
Будь даже вы черствы душой. В то время
Я, выполняя данный мне приказ,[440]
Оружьем усмирял другое племя,
Подъявшее мятеж противу нас.
А не отозван будь я этой смутой,
Свершиться казни не дал бы столь лютой.

Не мертвенно — спокойно недвижим,
С открытыми глазами, величавый,
Казался Кауполикан живым,
Как будто смерти восковой, костлявой,
Застывшей в изумленье перед ним,
Претило с гнусной поспешать расправой.
А дикарей объял священный страх:
Для них он все был вождь, не мертвый прах.

Мгновенно на крылах молвы проворной
Помчалась весть во все концы земли
О смерти столь ужасной и позорной.
И все, кто жил вблизи, кто жил вдали,
В смятенье встретив этот слух упорный,
Взволнованным потоком потекли,
Дабы увериться, что нет обмана, —
Узреть останки Кауполикана.

Густел и ширился поток людской,
Ручьи со всей окрестности вбирая,
И, став необозримою рекой,
Заполнил дол от края и до края.
И всяк старался собственной рукой
Потрогать труп, глазам не доверяя;
Но, и касанием не убежден,
Не мог понять — явь это или сон.