Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Я Анатолий Гейнцельман. С двух лет
Я помню этот странный ярлычок.
Но в сущности я бедный лишь поэт,
Смиреннейший Создателя пророк.

И ярлыка теперь на мне уж нет:
Я только полуночный светлячок,
Что излучает бестелесный свет,
Летя через бушующий поток.

Ни рода я, ни племени не помню,
И безразлична мне судьба людей.
Я не спешу уже на колокольню,

Сзывать друзей в духовный мавзолей:
Я луч, во тьме мерцающий укромно
Для ищущих небытия очей.

Два странника босых шли по дороге
В заоблачный какой­то монастырь,
Вполголоса беседуя о Боге.
Вокруг чернел истоптанный пустырь.

Поля сражений. Трупы. Пушки. Дроги.
Вороний грай. Хохочущий упырь.
Подкашивались старческие ноги.
Сочилась кровь. На пятке ныл волдырь.

– А что, товарищ, если Бога нет,
И наши все паломничества всуе? –
Сказал один. Другой – ему в ответ –

Ткнул посохом дорожным, указуя
Татарника колючий стойкий цвет:
«Смотри, какое пламенное аллилуйя!»

Как хорошо на солнце в ноябре,
Когда все липы в ярком багреце!
Их сон, подобный красочной игре,
Не шелестит мне песен о конце.

Они проснутся снова в феврале
С улыбкой изумрудной на лице,
И зацветут на радужном ковре,
Задумавшись о трелящем скворце.

Проснусь и я под ними на скамье,
Застывший от мучительного сна:
Ведь я и липы – из одной семьи,

Мы все – лучи, и звезды и луна –
Пылинки только в грустном бытии,
Печаль Создателя на нас видна.

Слова мои стекают, как свинец
Расплавленный в остуженную воду.
Я им даю, как радостный певец,
Полнейшую, предельную свободу.

Что отольется, будет мне венец,
Заслуженный в такую непогоду,
И я прочту впервые, наконец,
Слова необходимые к исходу.

Случайно наше в мире появленье,
Как волн зыбящийся иероглиф:
Один назначен только на служенье,

Другой изобретает новый миф,
Но большинство уходит от рожденья
В небытия лазоревый лекиф.

Лишь ты одна была незаменима
Мне в грустном мире, тихий ангел мой,
Лишь ты, кого со мной связала схима
Пустыни безоглядной городской.

От Петербурга мы с тобой до Рима
Искали Бога жизненной весной,
Но отвернулся Он от серафима
С его – испытанной судьбой – женой.

Мы все пути изведали вселенной,
На мертвых звездах побывали вместе,
Тоскуя, плакали над плотью бренной,

Молились красоте богов в Сегесте,
И ждем теперь с тревогой затаенной
Судьбы, карающей на Лобном Месте.

Вселенная – непостижимый Дух,
Вращающий алмазный хоровод, –
Лишь подними над чашею воздух
И облачись в лазоревый эфод.

Прислушайся, усовершенствуй слух:
Есть ритм во всем, – в струеньи тихом вод,
И в свисте ветра, в парусах фелюг,
И в тучах, бороздящих небосвод.

Помимо Духа нету ничего:
Окаменевший вздох вершины гор,
И всякое в природе естество,

И сам ты, скорбно опустивший взор,
В безумии забыв про божество, –
Лишь дух, стремящийся в небес простор!

Без музыки стиха нет в мире смысла,
Нет ничего, что стоило б любить.
Познанье наше – мертвые лишь числа.
Не выводящая из лабиринта нить.

Бессильно мысль над бездною повисла,
Через которую никак не переплыть.
Уравновесить жизни коромысло
Способна только музыка харит.

Струись же, отливайся в формы, Слово,
Хотя бы древние как самый мир:
Ведь звезды те же, ведь ничто не ново…

Душа должна преодолеть аир,
И вовремя войти совсем готовой
На вечности великолепный пир.

В моем мозгу и в сердце только ты,
Как остия священная над чашей.
Все поэтические у меня мечты –
Лишь сочный плод совместной жизни нашей.

Не всё меж нами райские цветы,
И ты себе колола руки в чаще,
Но в жизни все мы волочим кресты,
И плачем над своей судьбой всё чаще.

Но верь мне, ангел мой, лишь для тебя
Плету венок я из душистых слов,
Лишь для тебя переношу себя,

Лишь для тебя любить весь мир готов,
Готов простить Творцу, тебя любя,
Что с тайны не могу сорвать покров.

На стеклах лед, но небо странно сине,
Как мантии Создателя лоскут,
И я стою перед небес святыней
В немом восторге несколько минут.

Как хорошо вообразить в пустыне
Себя, где льдины как цветы растут,
Где белые медведи из полыньи
Трепещущую выгребают ртуть.

Я в каюке себя воображаю,
Среди пингвинов, плещущих кругом,
И ничего прошедшего не знаю:

Лишь тишина отражена умом,
Где всё алмазному подобно раю,
Где искрится ледяный Божий Дом.

В чужой стране и для чужих людей,
Не понимающих стихийной речи,
Издал я томик лирики своей,
И пред витриной пожимаю плечи.

Мои стихи стоят среди детей
Чужой мечты, как восковые свечи,
И вряд ли кто из книжных пропастей
Услышит глас безумного предтечи.

Кому нужны духовные стихи?
Я одинок, как камень милевой, –
И не стремлюсь я вылезть на верхи,

И не глашу, как клоун площадной,
И не бужу с плетня, как петухи,
И всем я, даже сам себе, чужой.
1951

Я нищим духом стал на склоне дней,
Почти таким, как мать меня растила.
Лишь хороводы предо мной теней,
И в глине выкопанная могила.

Познанье – ряд обуглившихся пней,
А вера – одряхлевшая сивилла:
Я перестал прислушиваться к ней,
Как к змею райскому Сатанаила.

Влекут лишь древние слова красой,
Хоть и поблекшие от повторенья,
Да Муза с поседевшей головой,

И жмешься к ней в надежде вдохновенья.
И мысль растет и крепнет, как прибой,
И зарождаются стихотворенья.

Меня ребенком не манили звезды,
Не освещавшие земных чудес:
При них в саду не видны были грозди,
И тонущий во мраке темный лес.

Я им предпочитал луны фонарик,
Что строил на море алмазный мост,
Как елочный поблескивая шарик,
И увеличивал в тени мой рост.

На склоне лет я полюбил светила
Безмолвные на бархате ночном:
Они манят, как свежая могила,
Где успокоится горбатый гном.

Душа наверное оттуда родом,
И на земле изгнанница она,
Стремящаяся на небесном своде
Найти себе орбиту из окна.
1952

Я – изумрудный червь на олеандре,
Усыпанный лазурной бирюзой.
На тихоструйном родился Скамандре
Еще перед троянской я грозой.
Я обгрызал колючие ланцеты
И сладко пахнущие там цветы,
Всползая на воздушные пальметы
И в мраморные истуканов рты.
Меня ни псы не трогали, ни дети,
Хоть любовались часто на меня,
И не боялся я ни птичьей сети,
Ни ритуального в ночи огня.
В неведеньи слепом провел я лето,
Как все в подножном мире существа,
И дела не было мне до поэтов,
Ни до святого в храме божества.
Настала осень. Сгрыз у олеандра
Последние я жесткие листы.
Вопила с пеною у рта Кассандра,
Ломались копья и секлись щиты.
Я сморщился, покрылся бурой кожей,
Зарылся в землю, весь окостенел,
И стал совсем на куколку похожим,
И наконец совсем окаменел.
Пришла весна. Как бронзовые копья,
Вонзились в землю фебовы лучи,
Растаяли сверкающие хлопья,
И зажурчали меж камней ручьи.
Я завозился в костяном коконе
И вытянулся в гробе во весь рост:
Он треснул, – как микенский царь в короне, –
Вдруг выпорхнул на мраморный я мост.
Я стал крылатым, радужным, атласным,
Почти что невесомым мотыльком,
Я был воскресшим, вешним и прекрасным,
Порхающим по миру огоньком.
Погибла Троя на холме высоком, –
Пожарищем чернеющим стоит, –
Но дела нет мне до земного рока,
И люди для меня – плохой магнит.
Цветы пышны на берегу Скамандра,
Политы кровью бронзовых людей,
И сладко пахнут кущи олеандра,
И никаких не слышу я речей.
Мне хорошо на разноцветных крыльях
С цветка порхать за медом на цветок.
Нет и следа уж прежнего бессилья, –
Я солнечный, атласный мотылек!