Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Небо всё – расплавленный жемчуг,
Море всё – зыбящийся топаз.
Храмы выплыли из волн вокруг,
Паруса горят, как солнца глаз.

Черные гондолы пашут луг,
С длинных весел капает алмаз.
Замирает жизненный испуг,
Возрождается в душе экстаз.

Всё – неслышный, всё – беззвучный сон.
Даже стих – муранское стекло.
Тени меж коралловых колонн.

Всякое исчезло в мире зло,
Всё – как облачный вверху виссон,
Всё – как чайки белое крыло.

Слава венецейскому цехину,
Выстроившему волшебный сон,
Слава и купеческому сыну,
Полюбившему леса колонн,

И готическую паутину,
И державных дожей славный трон,
И великолепную картину,
И художников родных сторон.

Никогда еще полезней злато
Не было истрачено никем,
Никогда прелестнее заката

Мир не видел, изумлен и нем.
Нет лучистей на земле броката,
Что скрывал бы немощь и ярем.

Тяжелый с позолотой потолок.
В овалах много величавых драм:
Змий Медный, брызжущий в толпу поток,
Жезл Моисея, бьющий по скалам.

А рядом где­то слышен молоток:
Там распинают жертвы по крестам...
Уже висит, склонясь челом, Пророк,
И два разбойника по сторонам.

Вокруг толпа безмолвная. Лишь кони
Центурионов беспокойно ржут.
Марии в обмороке. Кто­то стонет

И кто­то плачет. Молнии и жуть.
Трагический аккорд на небосклоне,
И гений Тинторетто грозен тут.

Душа, как радужный калейдоскоп,
Меняет беспрестанно свой узор:
То белена в ней, то гелиотроп,
То святость, то неслыханный позор.

В ней скрыто много тайных троп,
Ей нравится и баснословный вздор.
Она глядит с надеждой даже в гроб,
Где чуется ей зыблющийся бор.

В ней рай и ад, в ней непонятный случай,
И ненавистен всякий ей закон,
И ты ее веригами не мучай:

Ей нужен безграничный небосклон,
Чтобы клубиться с полуденной тучей,
И растекаться, как полночный сон.

Юродивый я на ступенях храма,
Сожженного во время мятежа,
Но безразлична мне на сцене драма
И близость гильотинного ножа.

Ведь я в гробу лежу, как древний Брама,
Я плащаница, и еще свежа
Гноеточивая под сердцем рана
И вечности лазоревой межа.

Я опротивел сам себе давно,
И сомневаюсь в собственном мышленьи:
Мне кажется, что мыслит ада дно,

А сам я уж в четвертом измереньи –
Вращающееся веретено,
Паук окаменевший в жутком бденьи.

Пугливые полночные мы тени,
Пришедшие неведомо откуда,
Цветущие весной, как куст сирени,
И вянущие от земного блуда.

Мы созданы для смутных сновидений,
Для созерцания земного чуда,
Но мы в небесные стучимся сени,
Когда нам кажется, что всё здесь худо.

Как тени облаков в степи пустынной,
Мы растекаемся, – как пар ночной,
Едва лишь солнце встанет над равниной;

Иль прячемся, как зверь, в глуши лесной,
Чтоб не покрыться смрадной тиной
За мрачной яви мшистою стеной.

Жизнь как волна, бурлимая винтом
За парохода черною кормой:
Очаровательный лазурный том
С иероглифов пенистой каймой.

Взгляни! Под ада сумрачным мостом
Такой не движутся сплошной гурьбой
Низверженные с посиневшим ртом,
Как здесь под взбаламученной водой.

Читай, что хочешь, в синих письменах!
Всё – истина, что ни произнесешь,
Но истина на пенистых волнах.

Внемли и верь, что мир еще хорош!
Чрез миг исчезнешь в синих глубинах,
Как в омуте блестящий медный грош.

Что нам слепой материи законы?
Соотношенье что – стихийных сил?
Манят нас чудотворные иконы,
Потустороннее от всех могил.

Духовные мы в мире эпигоны,
Преодолевшие исподний ил,
Идейные, земные перезвоны,
Всё то, чего Господь не оживил.

Душа устала жить в земном капкане,
Ей нужен необъятный кругозор,
Она летит охотней с облаками,

Чем созерцает свой земной позор.
За мантию Создателя руками
Она цепляется с вершины гор.

Я – в щели выросшее деревцо,
На первозданной сумрачной скале,
И ветер изваял мое лицо,
И брызги волн, бушующих во мгле.

Я весь свернулся в гибкое кольцо,
Как аспид, изощрившийся во зле.
Но бдительно я сторожу яйцо
Пичужечки на радужном крыле,

Что в сердце у меня свила гнездо,
Где тяжкая не заживает рана.
Звенящему ее внимая «do»,

И сам пою я с волнами осанну,
Роняя иглы на морское дно, –
И ничего уж в мире мне не странно.

Моя душа – сложнее лабиринт,
Чем тот, в котором странствовал Тезей.
Бурлит в ней ржавый пароходный винт
Среди чернильных вечности морей.

Но я не пью забвения абсинт,
Не слушаю беспечности речей:
Мой храм разрушен до колонных плинт,
И я не свой уж, я давно ничей.

Безумец я, не может быть сомненья,
Но сумасшествие мое темно,
Как пифии волхвующей виденья.

И глубочайшее я вижу дно,
Далеко за пределами творенья, –
И тошно мне, и горестно смешно.

Мы происходим не от обезьяны,
А от бушующей волны морской,
Сродни безбрежные нам океаны
И нерушимый вечности покой.

Что в том, что неизбежные изъяны
В душе у нас и даже ил гнилой?
Мы все, как солнце, на закате рдяны
И клоним голову на аналой.

Мы блудные сыны, отвергнувшие Бога,
Но чувствуем, что есть у нас Отец,
И что к Нему отыщется дорога,

Хотя б толклись отарами овец
Мы за стенами мрачного острога:
Мы знаем, что спасемся наконец.

Ряд дуговых меж листьев фонарей,
Как бриллианты в радужной парче.
Платаны – как процессия царей,
У каждого в деснице по свече.

Бегу, бегу вдоль мрачных галерей,
И пальцы Смерти на моем плече,
И нет товарищей­богатырей
С огнем Святого Эльма на мече.

Темно. Серо. Аллее нет конца,
Да и конца я вовсе не хочу.
И призраки ночные у лица

Пытаются задуть мою свечу...
И солнце не взойдет, и нет Отца,
И через трупы я друзей скачу...

Высокие готические своды,
Синее неба, в золотых звездах.
Их творческие строили народы,
Недоуменье вечное и страх.

Спускаюсь в крипту. Мрачные проходы.
Гробницы мраморные. Жуткий прах.
Они моей как будто бы породы:
Все – крестоносцы в латах, при мечах.

Потомки их – безвестные мещане.
Вот прадед ткач, вот хворый мой отец.
Вот мать голубка в белом сарафане.

Вот для меня ячейка наконец.
Меня в нее спустили соборяне.
Замуровали. Бедствию конец.