Антология - Европейская поэзия XIX века

Моя жизнь — пустырем идти:
опадает все, что срываю;
на моем роковом пути
кто-то сеет зло впереди,
а я его собираю.

Сегодня мне улыбаются земля и небеса.
Сегодня в душе моей солнце, сегодня ушла тревога.
Сегодня ее я видел… Она мне взглянула в глаза…
Сегодня я верю в бога.

— Что такое поэзия? — ты вопрошаешь,
Голубые глаза твои детски чисты.
— Что такое поэзия? Неужели не знаешь?
Поэзия — это ты!

Вздохи — всего лишь ветер и с ветром по свету бродят,
Слезы стекают в море, ибо слезы — вода.
Открой мне, женщина, тайну: если любовь уходит,—
не знаешь ли ты, куда?

Как чудесно видеть, что восходит
новый день в сияющей короне,
поцелуем оживляет волны,
зажигает свет на небосклоне!

Как чудесно осенью унылой,
в грустный час дождливого заката,
выйдя в сад с душистыми цветами,
надышаться влажным ароматом!

Как чудесно в день, когда неслышно
хлопья снега кружат за дверями,
видеть, как взволнованное пламя
золотыми пляшет язычками!

Как чудесно сладко спать, рулады
выводя, как певчий захудалый.
Есть… Толстеть… И до чего досадно,
что всего рассказанного — мало!

Вчера, сегодня, завтра, — день грядущий
с минувшим схож.
Все тот же горизонт, и небо хмуро,
и ты бредешь…

Как механизм тупой, стрекочет сердце,—
унылый гул…
Ленивый разум в закоулках мозга
сомлел, уснул.

Душа понуро жаждет райской жизни
в тщете слепой…
Бесплодная усталость, и без цели
морской прибой…

Немолчный голос, тянущий все тот же
печальный звук.
С утра до ночи — монотонных капель
усталый стук…

Так дни влачатся: где вчера, где завтра —
не разберешь.
В них нет ни наслаждений, ни страданий, —
одно и то ж…

Порой со вздохом вспомнишь боль былую —
как сам не свой
страдал… По крайней мере, знал, страдая,
что ты живой!

Я не спал, я странствовал по краю,
где меняют вещи очертанья,
по пространствам тайным, создающим
между сном и бденьем расстоянье.

Мысли в молчаливом хороводе
в голове без устали мелькали
и, кружась в своем бесшумном танце,
постепенно танец замедляли.

Отблеск, проникающий снаружи,
все еще на веках сохранялся,
но сиял иначе мир видений —
изнутри он светом озарялся.

Я услышал, словно в дальнем храме
смутный шум, под сводами разлитый
в час, когда кончают прихожане,
прошептав «аминь», свои молитвы.

И меня по имени окликнул
чей-то голос, слабый и печальный,
и запахло сыростью и воском,
ладаном, потухшими свечами.

Ночь пришла; упав на дно забвенья,
я заснул; проснулся отчего-то
и вскричал: «Из тех, кого любил я,
этой ночью, верно, умер кто-то!»

Настала ночь, я не нашел приюта,
я пить хотел и только слезы пил.
Я голодал и, умереть желая,
глаза закрыл!

Я был в пустыне! Издали, как прежде,
густой толпы бурлящий гомон плыл,
а для меня весь этот мир шумящий
пустыней был!

Из жизни, что мне остается,
я отдал бы лучшие годы:
узнать бы, что ты говорила
другим про меня в стороне.

Жизнь эту и ту, что дается
за гробом, — я отдал бы обе,
чтоб только узнать, как судила,
что думала ты обо мне.

Мы при вспышке молнии родимся
и при той же вспышке умираем:
краток жизни час!

Ждем любви, за славою стремимся —
тени сна мы тщетно догоняем:
смерть пробудит нас!

Словно взбудораженные пчелы,
что за мною ринуться готовы,
из потемок памяти крадутся
тени прожитого.

Отогнать пытаешься — пустое!
Мчатся, кружат рядом, друг за другом
прямо в сердце метят узким жалом
с бередящим ядом.

Цвет обрывает, сыплет листвою
ветер бессонный,
и в отголосках где-то далёко
слышатся стоны…

Там, где блуждают мысли ночные,
в прошлом теряясь, будто в тумане,—
слышатся стоны, сыплются листья
воспоминаний…

Взгляд ее был неотступен и слезен,
а мои губы — взмолиться готовы,
но не дала ей заплакать гордыня,
и не сумел я промолвить ни слова.

Порознь идем; но, быть может, однажды
вспомнит, что сердце рванулось и сжалось,
и, как твержу себе: «Что же молчал я?» —
скажет: «Зачем я от слез удержалась?»

Гляну в глаза —
будто читаю по книге открытой.
Взгляды не лгут,
так для чего этот смех нарочитый?

Плачь! Не таись,
нищенской нежности больше не пряча.
Плачь! Мы одни…
Ты посмотри: я мужчина — и плачу!

Заря целует голубое платье
залива, золоченного лучами;
целует солнце тучу на закате
и одевает в золото и пламя;
костер, сжимая жаркие объятья,
ночь напролет целуется с ветрами.
И даже ива льнет к воде, целуя
ручей, когда ее целуют струи.

Если у тебя, у синеглазой,
светится улыбка в ясном взоре,
кажется мне, будто это блещет
луч зари в синем море.

Если у тебя, у синеглазой,
набежали на глаза слезники,
кажется, что это на фиалке
вспыхнули росинки.

Если же глаза у синеглазой
в темноте озарены мечтою,
то мечта в очах ее лазурных
кажется звездою.