Октавио Пас - Освящение мига

Башня с янтарными стенами,
одинокий лавр на каменной площади,
неожиданный омут,
улыбка в темном переулке,
река, струящаяся среди дворцов,
комета нежная, слепящая внезапно…

Мост, под пролетами которого вечно течет жизнь.

Безымянные дети рассвета ищут названий
На стволах полусонных луч играет
Скачут гор ночные кони у кромки прибоя
Шпор не сняв в морскую воду входит солнце
Нарушая прозрачность утра валуны наливаются плотью
Но упрямится море к ногам горизонта отпрянув
Затуманенная земля становится твердью
Мир спросонок встает с головой непокрытой
Глыба камня ждет что проступят на ней гимны
Заря распахнула сияющий веер имен и наречий
Это начало песни растет как древо
Это утренний ветер
Слов семена несущий.

Вслушайся в меня; как в дождь,
и так же слушай — полуотрешенно —
капель, шуршание, вода, как воздух,
и, как воздух, время,
не закатился день, не наступила ночь, личины сумерек
за поворотом, личины времени в изгибе притормозившего
стиха, вслушайся в меня, как в дождь, услышь не слыша
и вглядись в себя, уснув, когда настороже все чувства,
накрапывает слогов капель, дуновенье воды и невесомых
слов: мы, те, что были, те, что есть, дни, годы, этот миг,
легчайшее время, безмерная тоска, вслушайся в меня,
как в дождь, все так же блестит влажный асфальт, пар
поднимается и плывет, опускается ночь твоим
колеблемым станом, вглядываясь в меня твоими глазами,
ночи подобно лицо твое, оплывающей молнии подобны
волосы твои, перебежав улицу, ты входишь в меня,
каплями скатываешься с моих век, вслушайся в меня,
как в дождь, блестит асфальт, ты перебегаешь улицу,
это туман плывет по улицам, это ночь прикорнула
в твоей кровати, это прибой твоего дыхания, твои пальцы
стекают по моему лбу, твои пальцы сжимают мои глаза,
твои пальцы приподнимают веки времени к все новым
встречам и воскресениям, вслушайся в меня, как
в дождь, годы проходят, возвращаясь в каждом мгновении,
слышишь свои шаги где-то рядом? Мы слышим их и там
и здесь, в том времени, и нашем, и другом, вслушайся
в шаги времени по дорогам, что исчезают без следа,
слушай, как по террасе барабанит дождь, ночь набирает
силу в аллее, луч свил гнездо в листве, сад, вздрагивая,
скользит — входи, твоя тень легла на страницу.

«Земную жизнь пройдя до половины»,
остановился я. И повернулся спиною
к будущему: «там не ждут меня» —
и пройденным уже путем пошел.

Я вышел вон из ряда тех,
кто испокон веков, обманываясь, ожидает,
что выпадет счастливый случай,
ключ повернется, истина откроется — откроются врата веков,
и кто-то молвит: «Нет ни врат и ни веков».

Я позади оставил улицы, и площади,
и греческие статуи — в холодном свете утра,
и только ветер был живым среди могил.
За городом — поля, а за полями — ночь и пустыня:
то сердце одинокое мое — ночь и пустыня.

И в свете солнца камнем стал я, зеркалом и камнем.
Затем — осталась позади пустыня —
стал морем и над морем — черным небом,
огромным камнем с полустертыми словами:
«Нет звезд во мне».

И вот — пришел. Врата разрушены,
и ангел мирно дремлет.
А за вратами — сад: густые кроны,
дыхание камней, почти живых,
магнолий сон глубокий,
и свет — нагой среди стволов нарядных.

Вода потоками-руками обнимает
цветущий луг.
И в центре — дерево и девочка, дитя;
о, солнечный огонь ее волос!

И нагота меня не тяготила:
я был воде и воздуху подобен.

Укрытая сиянием зеленым древа,
уснувшая в траве,
она была —
оставленное ветром белое перо.

Ее поцеловать хотел я, но воды журчанье
вдруг пробудило жажду, я склонился
над зеркалом воды и на себя взглянул.
И я увидел:
рот, искаженный жаждой, мертвым был;
о, старец алчущий, о, виноградная лоза, агония огня!
Я наготу свою прикрыл. И тихо вышел.
Смеялся ангел. И поднялся ветер,
и мне глаза песком засыпал ветер.

Песок и ветер — то мои слова;
не мы живем, нас создает живыми время.

Куда и зачем меня влекло? Я ничего не искал, я никого не искал, я искал все и для всех:
буйную растительность голубых куполов и белых колоколен, стены цвета запекшейся крови;
пиршество форм, окаменевшую пляску под облаками, набегающими, рассеивающимися и своей изменчивостью обещающими все новые очертания;
охряные камни, меченные взбешенным светилом, камни, освежаемые лунной влагой;
парки и площади, населенные поющими тополями и молчаливыми вязами, ребячливых воробьев и пересмешников;
сгрудившихся стариков, шушукающий сухостой, и других, усаженных на скамейки, иссохших, как мумии, дрожащих под лучами раскаленного добела диска, безжалостного солнца плоскогорья;
улицы без конца и начала, исхоженные, как зачитанная книга или заласканное тело;
внутренние дворики с жимолостью и геранью, свисающей с балюстрады, развешанную одежду, никчемное пугало, болтающееся на ветру под аккомпанемент похабных междометий сернистоглазого попугая, прорезываемых внезапно искрометной трелью кенаря;
лазурные кабаки и лиловые винные погреба, запах опилок на кирпичном полу, ослепительную стойку, сомнительный алтарь, на котором прикорнули в разноцветных бутылках коварно-могущественные гении;
ярмарочный балаган, чревовещателя и его нахальных марионеток, малокровную танцовщицу, окорокообразную гитарку и сиплого щеголя;
ярмарку и палатки с фритангой{6}, где, в жару и в чаду, корицеокие жрицы справляют браки снеди и совершают метаморфозы запахов и вкусов, разделывают мясо, распыляют соль и простодушный сыр над нопалем{7}, режут навевающий сон салат-латук, мелют солнечный маис, кадят играющими на солнце пучками перца;
фрукты и сласти, румяные горы мандаринов и техокот, золотистые бананы, кровоточащую смокву, охряные холмы грецких и земляных орехов, сахарную лаву, башни восторга, сквозные пирамиды туалетной бумаги, кокосовую халву, скромную орографию земных соблазнов, плац фужеров, бледные хикамы в землистых туниках, бодрящие лимоны; прохладу искристых улыбок женщин, купающихся в студеной реке;
бумажные гирлянды и трехцветные флажки, многоцветье магазинов игрушек, эстампы с видами Гвадалупе и с изображением святых, мучеников, героев, чемпионов и кинозвезд;
гигантскую афишу ближайшей премьеры и неотразимую улыбку — застывшая бухта — актрисы, обнаженной и круглой, как луна, скользящей по крыше и скатывающейся в простыни по похотливым взглядам;
табуны подростков, стада отроковиц, голубок и воронов, племена развлечений, кораблекрушения одиночеств, стариков и старух, обламывающиеся ветви дерева века; мелодийки скрипящих каруселей, мелодийки, прокручивающиеся в памяти, как незаконченный стих, ищущий свою рифму;
а перебегая улицу, без причины, как удар волны или порыв ветра в поле маиса, как луч, взрезавший тучу: внезапная радость, обжигающее счастье — жить, надломить гранат этого часа и насладиться каждым его зернышком;
сумерки — это суденышко, теряющееся вдали и все никак не скрывающееся за горизонтом; луч, бросающий якорь на церковном портике, и медленный прибой усмиренного часа, полирующего каждый камень, каждую грань, каждую мысль, добиваясь полной растворенности всего и во всем;
старый незаживающий шрам, капля, которая все буравит, рубец, который в памяти оставляет время, безликое время — предчувствие головокружения и падения, время, которое ушло и не думало уходить, которое здесь неотлучно, пара глаз, глядящих откуда-то из глубины, — примета появления на свет;
стремительный обвал ночи, которая стирает лица и фасады, черные чернила, из которых выплывают клыки и когти, щупальца и дротики, присоски и ланцеты, четки какофоний;
ночь, обжитую шепотом, и где-то рядом женские голоса — листва, носимая ветром; слепящий свет фар в стену напротив, режущий свет, позорящий свет, оплеванная реликвия;
жутковатое лицо крестящейся и быстро закрывающей окно старухи, скорбный, как незаживающая рана, вой собаки на пустыре;
пары на скамейках в парках или в подворотнях, переплетенные четыре руки, накаленные добела деревья, раскинувшиеся над теми, кто ночью спит;
пары, леса трепещущих колонн, обволокнувшихся дыханием зверя, тысячеокого и тысячерукого, но лишь с одним желанием, накрепко застрявшим в мозгу;
неподвижные пары с закрытыми глазами, снова и снова падающие в самих себя;
перехватывая дыхание и не давая писать, из памяти всплывает подросток и снова блуждает, всеодинокий в своем единомножестве, по улицам и площадям, исчезающим, стоит лишь их произнести,
и растворяется снова в поисках всего и для всех, ничего и ни для кого.