Семён Кирсанов - Эти летние дожди...(Избранное)

Умоляют, просят:
— Полно,
выпей,
вытерпи,
позволь,
ничего,
не будет больно…—
Вдруг,
как молния,—
боль!
Больно ей,
и сразу мне,
больно стенам,
лампе,
крану.
Мир,
окаменев,
Жалуется
на рану.
И болят болты
у рельс,
и у угля в топках
резь,
и кричат колеса:
„Больно!“
И на хлебе
ноет соль.
Больше —
мучается бойня,
прикусив
у плахи боль.
Болит все,
болит всему,
и щипцам
домов родильных,
болят внутренности
У
снарядов орудийных,
моторы у машин,
закат
болит у неба,
дальние
болят
у времени века,
и звон часов —
страдание.
И это всё —
рука на грудь —
молит у товарищей:
— Пока не поздно,
что-нибудь
болеутоляющее!

Жил да был
Телефон
Телефонович.
Черномаз
целиком,
вроде полночи.

От него
провода
телефонные,
голосами
всегда
переполненные.

То гудки,
то слова
в проволоке узкой,
как моя голова —
то слова,
то музыка.

Раз читал
сам себе
новые стихи я
(у поэта
в судьбе
есть дела такие).

Это лирика была,
мне скрывать
нечего —
трубка
вдруг
подняла
ухо гуттаперчевое.

То ли
ловкая трель
(это, впрочем, все равно),—
Телефон
посмотрел
заинтересованно.

Если
слово поет,
если
рифмы лучшие,
трубка
выше
встает —
внимательней слушает.

А потом уж —
дела,
разговоры
длинные…
А не ты ли
была
в те часы
на линии?..

Я дома не был год.
Я не был там сто лет.
Когда ж меня вернул
железный круг колес —
записку от судьбы
нашел я на столе,
что Золушку мою
убил туберкулез.

Где волк? Пропал.
Где принц? Исчез.
Где бал? Затих.
Кто к Сказке звал врача?
Где Андерсен и Гримм?
Как было? Кто довел?
Хочу спросить у них.
Боятся мне сказать.
А все известно им.

Я ж написал ее.
Свидетель есть — перо.
С ней знался до меня
во Франции Перро!
И Золушкина жизнь,
ее „жила-была“ —
теперь не жизнь, а сон,
рассказа фабула.

А я ребенком был,
поверившим всерьез
в раскрашенный рассказ
для маленьких детей.
Все выдумано мной:
и волк, и дед-мороз…
Но туфелька-то вот
и по размеру ей!

Я тоже в сказке жил.
И мне встречался маг.
Я любоваться мог
хрустальною горой.
И Золушку нашел…
Ищу среди бумаг,
ищу, не разыщу,
не напишу второй.

Танцуют лыжники,
танцуют странно,
танцуют
в узком холле ресторана,

сосредоточенно,
с серьезным видом
перед окном
с высокогорным видом,

танцуют,
выворачивая ноги,
как ходят вверх,
взбираясь на отроги,

и ставят грузно
лыжные ботинки
под резкую мелодию
пластинки.

Их девушки,
качаемые румбой,
прижались к свитерам
из шерсти грубой.

Они на мощных шеях
повисают,
закрыв глаза,
как будто их спасают,

как будто в лапах
медленного танца
им на всю жизнь
хотелось бы остаться,

но все ж на шаг отходят,
недотроги,
с лицом
остерегающим и строгим.

В обтяжку брюки
на прямых фигурках,
лежат их руки
на альпийских куртках,

на их лежащие
у стен рюкзаки
нашиты
геральдические знаки

Канады, и Тироля, и Давоса…
Танцуют в городке
среди заносов.

И на простой
и пуританский танец
у стойки бара
смотрит чужестранец,

из снеговой
приехавший России.
Он с добротой взирает
на простые

движенья и объятья,
о которых
еще не знают
в северных просторах.

Танцуют лыжники,
танцуют в холле,
в Доббиако,
в Доломитовом Тироле.

Гостиничные окна светятся.
Метель.
Пластинка радиолы вертится
для двух.
Метель. Вот налетит и сдвинется
отель.
Но держится за жизнь гостиница
всю ночь.
Не крыльями ли машет мельница
вокруг?
Не может ли и мне метелица
помочь?
Пустынны в Доббиако улицы —
метель!
А двое за столом целуются
всю ночь.

Освободи меня от мысли:
со мной ли ты или с другим.
Освободи меня от мысли:
любим я или не любим.

Освободи меня от жизни
с тревогой, ревностью, тоской,
и все, что с нами было,—
изничтожай безжалостной рукой.

Ни мнимой жалостью не трогай,
ни видимостью теплоты, —
открыто стань такой жестокой,
какой бываешь втайне ты.

Браслеты —
остатки цепей.
И в этом же роде, конечно,
на ручке покорной твоей
блестит
золотое колечко.
О, бедная!
Грустно до слез.
Ты губишь себя,
ты не любишь.
Кольцо уже с пальцем срослось,
а как свою руку
отрубишь?

Танки,
танки,
танки…
Здравствуй, наша сталь!
Под шатром знамен
по мостовой московской
грохотал,
и шел,
и прогибал асфальт
грузом многих тонн
„Владимир Маяковский“.
Баса
грозный тон
под броневою грудью.
Чувствую,
что он,—
по взгляду,
по орудью.
Рев
сложился в речь:
„Товарищи!
Я с вами!
Жив
и горд —
Советской родины поэт,
что, неся на башне
боевое знамя.
двигаюсь,
как танк,
по улицам побед.
Гвардия стихов
теперь
в гвардейской части,
в ста боях прошла
тяжелая броня.
Мой читатель
броневые части
отливал в Магнитогорске
для меня.
Рифмами
детали мне выковывая,
по эстрадам
месяц на пролет
мой читатель
собирал целковые
мне
на сталетвердый переплет…
Тыща километров.
Фронтовым зарницам
ни конца, ни края.
Орудийный гром.
Здесь я ездил прежде.
Знаю заграницу.
Приходилось глазом
меряться с врагом.
Разве мне в новинку?
Не встречался разве
с воем их газет,
со звоном прусских шпор?..
Значит, буду бить
по гитлеровской мрази,
как по белой прежде,
рифмами в упор!“
Четверо читателей
присягу
повторили про себя.
И вот —
сам Владим Владимыч
по рейхстагу
в свисте пуль
осколочными бьет.
Поднят флаг победы.
Враг обрушен…
„Рад я,
что моя поэзия
была
безотказным
партии оружьем,
восплотившись
в танки,
строчки
и другие долгие дела…
Расскажите это
всем поэтам,
чтобы шибче ход
и чтобы тверже ствол!
Чтобы работой,
мыслью,
песней спетой
праздновать
на улице вот этой
коммунизма торжество…“
Под шатром знамен
пронесся голос строгий.
И когда отгрохотал
знакомый бас,
мы с волненьем
повторили строки,
поднимавшие
в атаки
нас:
„Слово —
полководец
человечьей силы.
Марш!
Чтобы время
сзади
ядрами рвалось.
К старым дням
чтоб ветром
относило
только путаницу волос…“
Здравствуй,
танк,
советской мощи образ!
В день победы
и в другие дни
наша гордость —
это наша бодрость
и непробиваемая
твердость
выкованной
родиной
брони!