Геннадий Жуков - Стихи

Вначале яблоко… Здесь возникает плод
Из ничего, из света, из причины.
Она его торжественно берет
И проникает в плоть до сердцевины.
Вначале яблоко… Я помню этот жест
В тот смутный день судилища Париса.
О, как она свой приз достойно съест,
Раскинувшись под сенью кипариса,
И вытряхнув три сердца на ладонь,
Сердца опустит в жертвенный огонь…
Вначале яблоко… Я помню вкус его
И запах на губах, и то мгновенье —
Грехопадение и грехоискупленье —
И низость всех времен и торжество.
…Библейские глаза твои люблю
За страстный час, за изгнанность из рая,
За то, что, холодея, обмирая,
Я путь земной — как путь земной терплю.
Брось в гроб мне яблоко —
Когда промерзший ком
О крышку приколоченную стукнет,
Когда последним сдавленным глотком
Моя душа кого-нибудь аукнет,
Когда окликнет Нечто и Ничто
Из вечной глубины, из глуби тленной:
«Ты был?». Я предъявлю его Вселенной:
«Я был. Оно надкушено Еленой.
Я был и был знаком…»

Не тесны ли тебе, моя девочка, эти объятья?
Потерпи, моя девочка, я уже годы терплю.
Я одену тебя по весне в белоснежное платье.
Я тебе по весне белоснежное платье сошью.

А по осени ткань раскрою и затею заботу.
И к зиме приодену в затейливый теплый наряд.
Ты не зябни, душа, нам с тобою опять на работу —
Куда люди зовут, куда теплые ветры велят.

Усажу я тебя на колени и струны настрою.
Ах, не надо б при людях, да век уж такой на дворе.
Не смущайся, уже мы помолвлены долгой молвою.
А венчать нас затеются только на смертном одре…

А закончится бал — мы еще раз споем под луною.
Как ни с кем я не пел и не плакал лет десять подряд.
Начинай, моя девочка, я подхвачу, я с тобою.
Но вот этой обиды вовеки тебе не простят.

А того, что мой голос, в семейные дрязги впряженный,
Этой ночью, как конь пристяжной, в твои дрожки впряжен,
Мне уже не простят мои милые нежные жены
И грядущие следом мужья моих преданных жен.

Продолжай, моя девочка. Я подхвачу. Я с тобою.
Те бессмертьем грозятся. А эти кончину сулят.
А устанем — в футляр запакуют и крышкой накроют.
Тебя в дом занесут. А меня занесут в листопад.

Скажут: «Экая жалость, один да один». И зароют.
И возложат бумажный венок, как размокший псалтырь.
И того не поймут, моя девочка — нас было двое,
Я и ты, моя верность — гитара, судьба, поводырь.

Сквозь дверь проступало дрожание света,
Шуршание платьев,
Волнение складок,
А воздух за дверью был розов и сладок,
Как в детстве в малиновых недрах буфета.

Как в детстве влекла меня сладкая сила
В тягучей истоме,
В дремучей истоме.
Я долго стоял, опершись о перила,
И чуял всем телом, что делалось в доме.
А там о стаканы звенели бокалы,
И чайные ложки
О чайные чашки,
А запах тянулся, как сок из баклажки,
И был он малиновый, розовый, алый…
Войду. Поскучаем один вечерок
Над блюдцем с вареньем — как некогда в детстве.
С опасною темой в ближайшем соседстве,
Где нужно не влипнуть, как муха в сироп.
Войду. И всего-то! — легонько толкнуть
Открытые двери, открытые дверцы
Открытого ясного женского сердца,
Внушавшего в юности темную жуть.
И главное — вдруг — за степенной гульбой
Случайно не вымолвить — вместо итога —
О том, что — до горечи! — сладкого много
И до беспокойства спокойно с тобой.
И главное — в речи пространной и длинной
Слегка намекнуть на семейный скандал,
Когда я в буфет набегал за малиной,
Но в праздник над полной тарелкой скучал,
Что главное — это, внушавшее жуть,
Запретное сердце, подобное чуду…
Но главное то, что я больше не буду
Все пробовать тайно, случайно, чуть-чуть.

Подвалом влажным и тугой табачною золой
Подвалом бражным и густой асфальтовой смолой,
Опухшим выменем души и головой творца,
Промявшей плюшевый диван седалищем лица,
Утробным воем парных труб системы паровой
Клянусь, что это все — со мной. Да, это все — со мной:

Я гость на пиршестве немых, собравшихся галдеть,
Они ревели над столом, а мне велели петь
И заглушать вороний ор оголодавших душ.
…А лестница вела во двор, и там играли туш!
Там пожирали пиджаки карманные часы,
Глотали вяленых коров парсеки колбасы,
Глодал ступни свои плясун и — под кромешный крик —
Оратор — с пеною у рта — заглатывал язык.

…А дверь в огромный мир вела, и там играли марш.
И там пила тайгу жрала, разбрызгивая фарш,
И там впивался в недра бур коронкою вставной,
И присосавшийся насос пил земляной настой.

Я гость за трапезным столом, Где рвут мой теплый труп.
Я озираю этот дом, где я стекаю с губ,
Сочусь по выям, по локтям и по горжеткам дам
Кровавым соком. Я стократ разорван пополам,
И пополам еще сто раз. Я в дом зашел на час
И непрожеванным куском в зубах его увяз.
Клянусь, что это все со мной, Все наяву, все здесь.
Клянусь, что правду говорю, и буду землю есть.
И род людской, что Землю ест, не умеряя прыть,
Обязан — пусть с набитым ртом — но правду говорить.

А правда жестче горных руд и горестней песка,
А правда соли солоней трясин солончака:
Здесь некто мыслил о птенце, а сотворил толпу.
И мы беснуемся в яйце и гадим в скорлупу.

Когда еще был я зелен и мал, —
Лей, ливень, всю ночь напролет! —
Любую проделку я шуткой считал,
А дождь себе льет да льет.

Я вырос, ничуть не набравшись ума, —
Лей, ливень, всю ночь напролет! —
На ключ от бродяг запирают дома,
А дождь себе льет да льет.

Потом я, как все, обзавелся женой, —
Лей, ливень, всю ночь напролет! —
Ей не было сытно и сухо со мной,
А дождь себе льет да льет.

Хоть годы меня уложили в постель, —
Лей, ливень, всю ночь напролет! —
Из старого дурня не выбьете хмель,
А дождик все льет да льет.

Пусть мир существует бог весть как давно,
Чтоб дождь его мог поливать, —
Не все ли равно? Представленье дано,
А завтра начнется опять!

Если в этой пустыне нет путника, кроме меня,
То кому передам я все то, что влачу за плечами?
Если в каждом ауле лишь дети мои и родня,
То кому же поведать семейные наши печали?
Если каждое слово звучит на родном языке,
Как узнаю — богат ли язык у родного народа?
Если только пять пальцев на каждой руке,
То насколько меня обсчитала природа?
Если сестры красивы, а сестрам подобны цветы,
А цветы затмевает, в цветах утопая, подруга,
Кто цветок принесет мне с далекого луга,
Чтоб запомнил, что нету иной красоты?
Если сердце одно — как возлюбленной каждой отдать?
Если мало мне рук — как любимых детей обнимать?
Если мало мне пальцев — как струны заставить звучать
В лад с душой, что — как дерево — высохнет, стоя
Без ответа небес?
Кто мне скажет: «Утешься, акын.
Во вселенной все — так. И не будет иным» —
Чтобы стал я спокоен?

1.

На какой-то ветреной-ветреной дальней планете
Привязалась девочка к ветру, а он — только ветер.
Только буйный ветер — как хочешь его обнимай.
Налетит, нашепчет — как хочешь его понимай:
«баю-бай… баю-бай…»

Уж не знаю, что там с тем ветром у ней получилось.
Не случилось что-то, а может быть, что-то случилось.
Потерялся ветер. И с ветром такое бывает.
Непонятно только… Но кто их — ветра — понимает?

И не знаю, что там — в безветрии — ей не хватало,
Только эта девочка — ветреной девочкой стала.
Все искала ветер, шептала в похожие спины:
— Обернись, мой ветер! —
А он обернется мужчиной.

2.

Как-то пролетала сквозь облако с тайной улыбкой —
Привязалось облако к девочке тайною ниткой.
(Просто улыбалась — по ветру — иль так, без причины).
Привязалось облако ниточкой из сердцевины.

Вот такая музыка: девочка — облако следом
Августином — голубем — ангелом — просто соседом.
Обнимать пыталось. Да облаку — как обнимать?
Понимать пыталось. Да девочку — как понимать?
Напевает что-то… Как хочешь ее понимай:
«баю-бай… баю-бай…»