Леонид Аронзон - Избранное

Приближаются ночью к друг другу мосты,
и садов, и церквей блекнет лучшее золото.
Сквозь пейзажи в постель ты идёшь, это ты
к моей жизни, как бабочка, насмерть приколота.

    По взморью Рижскому, по отмелям,
    ступал по топкому песку,
    у берегов качался с лодками,
    пустыми лодками искусств,
    а после шёл, сандали прыгали,
    на пояс вдетые цепочкой,
    когда мы встретились под Ригою
    как будто бы на ставке очной,

    без изумления любовников,
    оцепенения при встрече,
    сырая ветошная кровля
    дождём играла чёт и нечет,

    и мы слонялись по сараю,
    гадая: знаешь или нет,
    и наша жизнь уже вторая
    казалась лишнею вдвойне,

    а море волны не докатывало,
    и был фонарь на куст похож,
    и наша жизнь была лишь платою
    за эту комнату искусств.

    Не темен, а сер полусумрак,
    и комната наша пуста,
    под сумерки у Петербурга
    разит, как у пьяниц из рта.

    По затхлому духу подвалов
    я знаю его назубок:
    каналы, заливы, канавки,
    как мальчики трутся о бок.

    Мостами связуя столицу,
    небесную горечь вобрав,
    всплывают, как самоубийцы,
    над тёмной водой острова.
    Какой Петербург! — захолустье! —
    облупленный ветром фасад,
    когда, отвернувшись от устья,
    Нева гонит волны назад.

    Как ткань расползается эхо
    буксиров и мучает слух,
    итак, — никуда не уехав, —
    давай соберём по узлу.

    Давай распрощаемся. Годы
    прощаний оставлены нам;
    безлюдный и пасмурный город:
    булыжник — залив — и канал.

    Как бой часов размерена жара,
    Заломленная локтем за затылок,
    В ней всякое движенье притаилось,
    Мысль каждая, свернувшись, умерла.

    Горелый лес и крыльями шурша,
    Слетает жук на солнце оплывая,
    И с вертикали стрелка часовая
    Не сходит вниз к стрекозам камыша.

    По городу пойду весёлым гидом
    и одарю цыганку за цветок,
    последний снег, капелями изрытый,
    уже не снег, а завтрашний поток.

    Развесь, весна, над улицами ливни,
    где тихая шевелится река,
    где, отражаясь в сломанные льдины,
    под облаками мчатся облака.

    Лепи, весна, душа моя, планеты,
    пока сады твои ещё мертвы,
    гони меня, как прожитые беды,
    по жёлтому асфальту мостовых.

    Храни мои нелепые потери,
    и, когда мысль последняя умрёт,
    остановись душа, роняя перья,
    но вдруг опомнись и начни полёт.

    Войди в других, под рёбра,
                            как под своды,
    и кто-то, проходя по мостовым,
    вдруг, осенясь весеннею погодой,
    чуть слышно вскрикнет голосом моим.

    как разлуку, разрыв, обиду,
    как таскают уроды де Костера
    на высоком горбу — планиду.

    Принимаю как сбор от сборищ,
    а дороги легли распятьем,
    где утраты одни да горечь,
    там высокая в мире паперть.

    Там высокие в мире души
    расточают себя, как данью,
    принимая свой хлеб насущный
    наравне с вековечной рванью.

    Плащ поэта — подобье рубища,
    о стихи, о моё подобье,
    для нетленного мира любящих
    одарю себя нелюбовью,
    как дорогой, горбом и папертью,
    как потерей того, с чем сросся,
    предаю себя, как анафеме,
    неприкаянному сиротству.

    Баюкайте под сердцем вашу дочь,
    придумывайте царственное имя,
    когда во мне, как очередью, ночь
    всё тянется каналами глухими.
    Мне вас любить, искать вас наугад
    и новую приветствовать утрату,
    на каждый след ваш листья прилетят
    и припадут к пустому отпечатку.

    И станет ночь бряцанием садов.
    Душа, устав от шепота и версий,
    Легко уснёт, ворочаясь под сердцем.

    Но буду я, как ранее, готов
    Опять любить, искать вас наугад,
    ложась, как ветвь, на острие оград.

Есть между всем молчание одно.
Молчание одно, другое, третье.
Полно молчаний, каждое оно
есть материал для стихотворной сети.

А слово — нить. Его в иглу проденьте
И словонитью сделайте окно —
Молчание теперь обрамлено,
Оно — ячейка невода в сонете.

Чем более ячейка, тем крупней
размер души, запутавшийся в ней.
Любой улов обильный будет мельче,

чем у ловца, посмеющего сметь
гигантскую связать такую сеть,
в которой бы была одна ячейка.

Лист разлинованный. Покой.
Объём зеркал в бору осеннем,
и мне, как облаку, легко
меняться в поисках спасенья,
когда, уставив в точку взгляд,
впотьмах беседуя со мной,
ты спросишь, свечкой отделясь,
не это ли есть шар земной?

Над приусадебною веткой,
к жаре полуденной воскреснув,
девичьей лентой разноцветной
порхали тысячи обрезков,
и куст сирени на песке
был трепыханьем их озвучен,
когда из всех, виясь, два лучших
у вас забились на виске.

Хандра ли, радость — всё одно:
кругом красивая погода!
Пейзаж ли, комната, окно,
младенчество ли, зрелость года,
мой дом не пуст, когда ты в нём
была хоть час, хоть мимоходом.
Благословляю всю природу
За то, что ты вошла в мой дом!

Утратив задушевность слога,
я отношусь к писанью строго
и Бога светлые слова
связую, чтобы тронуть вас
не созерцаньем вечной пытки
иль тяжбы с властью и людьми:
примите си труды мои
как стародавнюю попытку
витыми тропами стиха,
приняв личину пастуха,
идти туда, где нет природы,
где только Я передо мной,
внутри поэзии самой
открыть гармонию природы.

Вот озеро лесное, я стою
над одинокой, замкнутой водою,
и дерево, раскрывшись надо мною,
мне дарит тень: прохладу и приют.

О озеро, я в сумраке твоём,
но ты меня не сохранишь, я знаю,
и листья жухлые на рябь твою слетают,
и долгое молчание кругом.

       I

На небе — молодые небеса,
и небом полон пруд, и куст склонился к небу.
Как счастливо опять спуститься в сад,
доселе никогда в котором не был.
Напротив звёзд, лицом к небытию,
обняв себя, я медленно стою.

       II

И снова я взглянул на небеса.
Печальные мои глаза лица
Увидели безоблачное небо
И в небе молодые небеса.
От тех небес не отрывая глаз,
Любуясь ими, я смотрел на Вас.