Леонид Аронзон - Избранное

«На острие копья замешан мой хлеб», — сказал Архилох.
«Скучно на этом свете, господа», — сказал Гоголь.
«Дико хочу что-нибудь в желудок», — сказал Мельц.
«Я жить хочу», — сказал Пушкин.
«Со мной случился «Бобок», — сказал Михнов-Войтенко.
«Творчество или торчество», — сказал Галецкий.
«Хорошо, что мы видимся только для любви», — сказал дядя.
«Блаженны нищие духом», — сказал Иисус Христос.
«Видишь, каким стилистическим оборотам научила меня жизнь моя», — сказал Швейгольц.
«Бог весь во всём», — сказал П. Тейяр де Шарден.
«Как безобразна молодость», — сказал Михнов-Войтенко.
«Что толку в том, что мы любим нас?» — сказал дядя.
«Эфирные насекомые», — сказал Гоголь.
«Пью, опершись на копье», — сказал Архилох.
«Отцы ваши — где они? да и пророки, будут ли они вечно жить?» — сказано в Библии.
«О стыд, ты в тягость мне», — сказал Пастернак.
«Здесь всё меня переживет», — сказала Ахматова.
«Любовь», — сказал Галецкий.
Альтшулер сказал глупость.
«Где хоть что-нибудь?» — сказал дядя.
«Nevermore», — сказал Эдгар По.
«Ничто», — сказал Галецкий.

Никому не нужно то, что мне нужно.
Никому не нужно то, что нам нужно.
Никому не нужно то, что всем нужно.

Я, как спора, просплю до весеннего льда,
до ментоловой свежести марта,
когда выгонит в степь, чтобы дальше удрать,
время — лист непросохших помарок.

Когда солнца квадраты, ложась на паркет,
пыль поднимут, как стадо по шляху,
я останусь один там, где царственный кедр,
что ни пень — стародавняя плаха.

И, заткнув топорище за красный кушак,
дровосек, в первородности дятел,
я прикинусь собой и с серьгою в ушах
приценюсь к себе: важно ли спятил?

Там купается соболь в полдневном снегу,
вьются лисы, подобные дыму,
ну а если и впредь я уйти не смогу,
на глаза пятаки положи мне.

Заборы захолустья, замки фабрик,
дневной их свет и белые ручьи
сегодня только выпавшего снега
на склоны тихих набережных Охты.

Один я прохожу огромный мост,
всё большее пространство оставляя
там, за собой, где тянутся плоты
запорошённых первым снегом бревен.

Возможно, что когда-нибудь под старость
я поселюсь на правом берегу,
чтоб видеть баржи в утро ледостава,
расплывшийся под солнцем Петербург.

И скорописью не угнаться
за мертвыми. Свыкаясь, жди.
Виденью лыжника сродни,
петляй по ледяному насту,

где вид застывшего ручья
в себе таит витое имя.
Ночь бденья. Снег идет. Свеча.
И белым воздухом стоим мы

в открытом зеркале, где час
назад юродством сада
являлись: Мысль. Письмо. Свеча.
Потемки перед снегопадом.

Широкой шторою окна
укрывшись, ждало отраженье.
И зимней форточки свежее
была печаль моя слышна.

И силы не было продлить
письма живого начертанья.
Распад. Свеча. Полжизни. Странник.
Окно. И гласная петли.

Поле и лыжников — снег освещает — виденья,
на вершине холма, на коленях, на что-то надеясь,
может быть, только сном осязая летания слабость,
пока имя твое полупетлями путает слалом,
ты глядишь в зеркала, отделенный пространством их мнимым,
где проносятся лыжники в поле открытое, мимо
одиноких деревьев, мачтОвого бора, как будто
это всё для того, чтоб тебя окружить и опутать
дикой скорописью по луной освещенному насту,
но и так всё равно, всё равно никогда не угнаться
там, в немых зеркалах, одинаковых снежным покоем,
за идущим вперед, повернувшись спиной через поле.
Здесь ты поднят холмом, и снуют, извиваясь, виденья,
то являясь во множестве, то так внезапно редея,
что лесничество всё: и кустарник, и сосны на склоне
одиноких вершин, и печаль их — всё, как на ладони.

Есть светлый полдень и раздолье льда,
и плотный снег, не тающий на солнце,
и Петербург хрустальною солонкой
открыт глазам — и тень его светла.

Когда, когтями обнимая шар,
Румянцевский орел всей грудью ослепляет,
я вижу в два окна из царской спальни
и славы блеск, и офицерский шарф.

Поле снега. Солнцеснег.
Бесконечный след телеги.
Пушкин скачет на коне
на пленэр своих элегий.

Яркий снег глубок, и пышен,
и сияет, и волнист.
Конь и Пушкин паром дышат,
только стека слышен свист.

Ветра не было б в помине,
не звенела бы река,
если б Пушкин по равнине
на коне б не проскакал.

Пойдемте: снег упал на землю.

 Качайся, слабая трава!
Качай несметных насекомых!
О праздник тела, невесомость!
Стрекоз касанье!
Я сорвал
губами вытянул
осоки
скользящий липкий стебелек,
И надо мной, как призрак легкий,
взметнулся слабый мотылек.

И откровение, и леность
в союзе явственном текли,
и птиц мелькающие тени
не отрывались от земли.

Сохрани эту ночь у себя на груди,
в зимней комнате ёжась, ступая, как в воду,
ты вся — шелест реки,
вся — шуршание льдин,
вся — мой сдавленный возглас и воздух.

Зимний вечер и ветер. Стучат фонари,
как по стёклам замёрзшие пальцы,
это — всё наизусть,
это — всё зазубри
и безграмотной снова останься.

Снова тени в реке, слабый шелест реки,
где у кромки ломаются льдины,
ты — рождение льдин,
ты — некрикнутый крик,
о река, как полёт лебединый.

Сохрани эту ночь, этот север и лёд,
ударяя в ладони, как в танце,
ты вся — выкрик реки, голубой разворот
среди белого чуда пространства.

Приближаются ночью к друг другу мосты,
и садов, и церквей блекнет лучшее золото.
Сквозь пейзажи в постель ты идёшь, это ты
к моей жизни, как бабочка, насмерть приколота.

    По взморью Рижскому, по отмелям,
    ступал по топкому песку,
    у берегов качался с лодками,
    пустыми лодками искусств,
    а после шёл, сандали прыгали,
    на пояс вдетые цепочкой,
    когда мы встретились под Ригою
    как будто бы на ставке очной,

    без изумления любовников,
    оцепенения при встрече,
    сырая ветошная кровля
    дождём играла чёт и нечет,

    и мы слонялись по сараю,
    гадая: знаешь или нет,
    и наша жизнь уже вторая
    казалась лишнею вдвойне,

    а море волны не докатывало,
    и был фонарь на куст похож,
    и наша жизнь была лишь платою
    за эту комнату искусств.