Харри Мартинсон - Аниара

Серебряный цветок на хрупкой ветке
йедисской знати — молодая дама
изящного сложения, с прической
из разделенных надвое волос:
налево — цвета дня, направо — ночи, —
с бесценным йабским гребнем
из огненной редчайшей яшмы.
К другой йедисской даме обратясь,
рассказывает, как из паланкина
она смотрела на восход луны —
резного фонаря с осенним жаром —
над бухтой Сетокайдо.

Нашел я этих дам однажды,
когда перебирал останки Мимы,
и радовался я и удивлялся.

Когда-то Мима выудила эту
йедисскую красу, глаза, шелка,
слова, звучавшие когда-то
близ бухты Сетокайдо.

Вот дичь: всевышней Мимы больше нет.
Вот дичь: богиня умерла от горя.

Все непонятно, все необъяснимо.
Она мертва. Мы прокляты навек.

Смотрите, вот она,
спеленутая по последней моде,
как манекенщица, ступает.
Вот кто достоин вечно пребывать
в сверхбытии, как Афродита,
ни времени, ни соли неподвластной,
у моря,
омывающего Теб и мыс Атлантис.

Да брось ты.
Эта женщина сгнила
четыре миллиона лет назад,
и мощная культурная среда,
ее вскормившая, исчезла без следа.

Как хороша, творец!
Уму непостижимо!
И что за туалет!
Хеба, глянь-ка,
чудный пояс, а?
А крой какой!
Все для того,
чтоб женщина могла
жить жизнью своего наряда,
согласно моде и сезону,
притом — по правилам искусства
и красоты, такой глубокой,
что бухта Сетокайдо —
единственный ее достойный фон.

Воистину, уму непостижимо.
Кому страшней, творец, —
тебе — выкашивать цветущие луга?
А может, нам — любить цветы и знать,
что ни один не уцелеет?
Мы слабы — ты силен.
Ну, завелись. Идем йургить.
А знаешь,
мы можем сделать что-то в этом роде.
У нас полно и «Таньских силуэтов»
и разных выкроек из Дорисбурга. 

Мы странствовали десять лет, когда
настиг нас самый тонкий в мире призрак:
копье, летающее по вселенной.
Оно летело с той же стороны,
откуда мы, и не меняло курса,
и, двигаясь быстрее Аниары,
нас обогнало
и умчалось прочь.

Но долго люди, группками собравшись,
судили да рядили меж собой,
что за копье, куда летит, откуда.
Никто не знал, и что здесь можно знать?
Что ни придумай, все невероятно.
В копье поверить просто невозможно,
и не для веры создано оно.
Оно всего лишь мчится по вселенной,
бесцельно пустота его пустила.
Но все же этот призрак оказал
влиянье на умы:
трое спятили, один с собой покончил,
а пятый основал аскетов секту.
Они свое бубнили нудно, яро,
и много лет мутили Аниару.

Копье не пропустило никого. 

Контакты с конструкторской группой Шефорк поощряет.
Нас в «Вечной весне», то бишь в зимнем саду, угощает.

На каждом голдондере есть такой сад непременно.
Им прозвище дали «летучие парки вселенной».

Нет мысли достойней и выше: беречь все живое.
Там рай, где природа не тронута нашей рукою.

От взгляда застывшего вечной космической дали,
от глянца машин мы в зеленую жизнь убегали.

По «Вечной весне» погуляли интеллектуалы.
Проблемы охраны «Весны» Руководство подняло.

Как сделать, чтоб люди к живому свой взгляд обратили?
Чтоб эти «летучие парки» любовно хранили?

Вот мы осмотрелись средь этой приятной природы.
Трава под ногами, а сверху — весенние своды.

Все так натурально: сверкал ручеек, совершая
рассчитанный путь среди стриженых кустиков рая.

И голубь летал, и весенняя высь голубела,
вдали, в голубевшей нигелле, нагая сидела.

Вечерние тени одели ее прихотливо,
и женщина мне показалась красивой на диво.

Изящная поза, прелестно бровей очертанье.
Решил я увидеть поближе нагое созданье.

Хотя после выпивки космос мне был по колено,
пронзенный ее красотою, я замер смиренно.

Неужто я сплю и неужто в видении сонном
явилась мне Дева, в Горе заключенна Драконом?

И здесь, где голдондеры темное море качает,
неужто забытая сказка теперь оживает?

Забыв о горах и драконов сведя подчистую,
без мифов оставшись, мы видим лишь бабу нагую.

К чертям Руководство! Скорее узнать у красотки,
как викинги ладят драконоголовые лодки?

И я для начала спросил у красы обнаженной:
"Неужто же я нахожусь во владенье Дракона?"

А Дева в ответ: «Мое племя кричало из пламени: "Sombra!"
А племя твое напустило огонь на Ксиномбру.

Я нас ненавижу с такою же силой, с какою
в "летучих садах" берегу и люблю все живое».

В хоромах Шефорка, казалось мне, тучи сгустились,
и черным стыдом мои горести обогатились.

Все прочие беды пред этим пылающим взором
мне вдруг показались каким-то нестоящим вздором.

И молча склонясь пред нагой, я пошел по проходу,
сквозь пение птиц, улетавшее к ясному своду.

А так как Шефорк на других все вниманье направил,
«летучие парки вселенной» я тихо оставил.

Запала мне в сердце рабыня прелестно-нагая,
я долго терзался, Драконом себя полагая. 

Пуст планетарий. Людям неохота
ходить, смотреть космические лики,
со стардека сквозь плекс-прозрачный свод
следить за Волосами Вероники:
в них вспыхнула сверхновая звезда,
и свет ее приковылял сюда.

И астроном униженный вещает,
как космос в кости холодно играет
сверхновыми, а те среди игры,
наскучив вечно приносить дары
неблагодарному фотонофагу,
последний жар души швыряют в скрягу.
И как же не взорваться, негодуя,
когда такой огонь пошел впустую?

Какой-нибудь космический наглец,
чей тон снобистский гонда выдает,
послушав, с отвращением ввернет
усталым саркастичным шепотком —
мол, мне плевать на космос и на вас —
одну из своего комплекта фраз.

И астроном кончает поскорей,
остыв и извиняясь, свой рассказ
о чудесах космических морей. 

Я встретил раз Шефорка в коридоре,
ведущем в гупта-зал. И он с презреньем
спросил: «Как долы Дорис, как там зори?
И что с кукушкой, что с дроздовьим пеньем?
Быть может, Мима вдосталь настрадалась?
Я помню, вы весьма с похвальным рвеньем
в ее груди искали центр страданий.
Так что, нашли хотя бы эту малость?»

По форме салютую. Осторожно
докладываю: с горя умерла
Провидица, поняв, что невозможно
нам убежать из клетки в замке зла.

Шефорк загоготал, как будто Мима
отгрохала смешную передачу.
А я, свой дом в долине Дорис вспомнив,
стою в тоске и только что не плачу.

Шефорку вид отчаянья несносен,
он удалился. Я столбом стоял.
Еще не скоро вереница весен
протопчет тропку к Миме в стылый зал.

Не скоро мы добьемся искупленья
за совершенный нами тяжкий грех.
Да, я ищу настойчиво. Советы
и помощь принимаю ото всех. 

Когда Либидель постарела,
она поднесла себе яду.
Сжигая отцветшее тело,
мы пели, согласно обряду.

Стыдиться в бесстыжей пустыне?
Не сыщешь занятья нелепей.
Любовь заржавела. Отныне
хранись в нержавеющем склепе. 

Из мук, из гнева тьмы явилась вера.
Культ лона с ней соперничать не

Здесь Свет боготворят и как идею,
и просто как огонь. Здесь пламя — бог.

Певица Ринда — пастырь прихожан.
Могучий хор шумит, как ураган,
когда девица с мертвыми очами
на алтаре трепещет, словно пламя.

Она поет молитвенно: «О боже,
когда-то в Ринде ты послал нам Свет,
его познала я, увидя кожей.

И кожу обожгло. Пошли нам Свет,
чтоб кожу ослепило, светлый боже».

Она в экстазе. Словеса слепой
темны, но хор восторженной волной
ее подъял. В плаще огнеупорном
из несгораемого полотна
сквозь тысячу огней она пройдет,
к стене фотонофага припадет.
 — Верни нам Свет! — так молится она.

Хотели в этот зал попасть и мы,
но нас оттуда гнали каждый раз —
из храма Света гнали в море тьмы.