Харри Мартинсон - Аниара

Я встретил Дорис[1] — я увидел свет.
Светлее этой встречи света нет.
Еще могу добавить: встреча с Дорис
и первой и единственной была
и таковой осталась для любого
из тех, кто в залах ждет транспортировки
к спасательным ракетам, ежедневно
стартующим к планете Тундр[2], поскольку
технический прогресс достиг вершин:
Земля сверх меры радиоактивна,
Земле нужны покой и карантин.

Она строчит анкеты; в полутьме
пять ноготков посвечивают мягко.
 - Вот здесь проставьте ваше имя,— говорит,—
где отсвет от волос моих лежит.

Не расставайтесь никогда с анкетой,
и если с временем или с планетой
случится что-то — список бедствий есть
в параграфе сто восемьдесят шесть, —
вы обратитесь к нам, а личные проблемы
необходимо изложить вот здесь.

Здесь уточнить, какую тундру Марса —
восточный сектор или западный — вы предпочли.
Здесь сказано: запрещено в горшочках
больную землю брать на корабли.
Для каждого на борт берем не меньше,
чем кубометр очищенной земли.
И смотрит на меня с таким презреньем,
с каким пристало красоте, когда
на костылях параграфов пред нею
людишек ковыляет череда,
спешащих через аварийный выход
к другим мирам, неведомо куда.

Нелепо, что мы выжить захотели,
когда возможность жить сошла на нет,
нелепо годы рваться к этой щели,
где теплится надежды слабый свет,
где нумерованные эмигранты
вставали, услыхав
сиренный глас ракет.

Голдондер «Аниара» объявил сиреной
готовность к взлету, как заведено;
включился гироштопор[3], направляя
голдондер ввысь, на свет зенита.
Снижают силу притяженья магнетрины,
доводят до нуля — и мы свободны.
И вот огромный кокон Аниара
гирируется, будто невесомый,
спокойно оторвавшись от Земли.
Освобожденье от земного притяженья
проходит с легкостью и без вибраций.
Мы двинулись. Никто не помышлял,
что наш удел — движенье для движенья,
ведущее от Солнца, от Земли,
Венеры, Марса, от долины Дорис.

Едва не налетев на астероид Хондо[4]
(и тем его открыв), мы взяли влево
и поневоле проскочили Марс,
и, чтобы нас не притянул Юпитер,
легли в кривую ЛДЕ-12
по краю поля Магдалены,
но встретили скопленья леонид[5]
и отклонились дальше, к ИКО-9.
Мы попытались повернуть назад,
когда у поля Сари-18
в поток камней попала Аниара.
Эхограф дал изображенье тора,[6]
и в центр его пустой нам удалось проникнуть,
но под таким крутым углом,
что Саба-агрегат сломался от ударов
космических камней и щебня.

Когда поток промчался, стало ясно,
что мы не можем повернуть назад.
Нос корабля нацелился на Лиру,
и направленье изменить нельзя.

Мы угодили в мертвое пространство.
Но главные системы Аниары —
теплопровод, светопровод, а также
система гравитации — в порядке,
а поврежденную аппаратуру,
наверное, удастся починить.
Решенье злой судьбы неизменимо.
Ах, лишь бы до конца держалась Мима![7]

Хрустальный свод закрылся, как врата,
отторгнув нас от солнечной системы,
порвав единство Аниары с солнцем
и преградив дорогу солнечным дарам.

Летели позывные Аниары
в застывшее от ужаса пространство,
в безмерную стеклянную прозрачность.

Хотя послушно космос передал
последний рапорт гордой Аниары,
в пустые сферы, в купола пустые
он канул и остался без ответа.

Посланцы потрясенной Аниары,
пропали позывные «А-ни-ара».

Годами сохраняли твердость духа
нилоты — фаталисты в новом стиле,
рожденные пустынностью пространств,
волшбою мнимо неизменных звезд,
стремлением разгадывать загадки.
Крушенье в их расчеты включено
как постоянная величина.
Однако на шестом году полета
у бездны страха стынут и пилоты.

Я уловил неуловимое, поскольку
читаю человеческие лица:
тоска, фосфоресцируя, струится
из глаз, пытающих пространство.

Тоска ясней у женщины-пилота.
Она сидит нередко перед Мимой,
застыв. Ее прекрасные глаза
меняются, загадочно сияют,
соприкоснувшись с непостижным.
Пылают в них огни тоски,
голодный этот пламень ищет пищи,
чтоб поддержать тепло и свет души.

Она сказала года три назад:
 — Гораздо лучше будет, если мы
бестрепетно осушим чашу смерти
за трапезой прощальной и исчезнем.

Часть экипажа согласилась. Но ведь мы
в ответе за наивных эмигрантов,
за пассажиров, так и не понявших,
что происходит с нашим кораблем.
Ответственность на нас легла навечно.

От Мимы поступают сообщенья,
что в разных направлениях от нас
есть жизнь — но где, она не сообщает.
Мелькнет намек, ландшафт, а то и звуки речи,
но где они звучат?
А верный друг наш, Мима,
неутомимо ищет, ищет, ищет.
Суперприемники поток сигналов
сквозь линзы усиленья шлют в селектор,
потом индифферентный третий тацис
вебена концентрируется в блоке «фокус»,
и образы, и запахи, и звуки
потоком льются.

Она не сообщает, где искать источник,
поскольку выдача подобных данных
вне поисковых свойств и вне технической природы Мимы.
Она свои закидывает сети
в морях, еще неведомых для нас,
она свою добычу добывает
в лесах и долах неоткрытых царств.

Я состою при Миме. Эмигранты
становятся спокойней и бодрей
от зрелища немыслимых вещей,
которых человек и не мечтал увидеть въяве.
А это явь, конечно, ибо мимы
не могут лгать ни за какие взятки.

Когда бы человек был Мимой,
то интеллект его
и точность избирательных реакций
сильнее были бы
в три тыщи восемьдесят раз.
Вот я вхожу и запускаю Миму,
и пассажиры, как пред алтарем,
простершись ниц лежат, и слышен шепот:
— Представь того, кто был подобен Миме.

По счастью, Мима чувствовать не может,
гордыня ей чужда; по счастью, Мима
закрыта и для взяток, и для лести,
и занята лишь делом, поставляя
изображенья, запахи, наречья,
пейзажи неизведанных миров.

Ей безразлично, что во мраке зала
прильнув к ее подножью, пассажиры,
из Мимы сотворившие кумира,
привыкли на шестом году полета
о помощи просить у богоравной.

И понял я: как все переменилось!
Тихонько пассажиры-эмигранты
себе внушают: все, что было прежде,
того уже не будет. И отныне
век вековать нам в этих залах Мимы.
И вот летим мы к неизбежной смерти
среди пространств безмерных, беспредельных,
и только утешительница Мима
спокойствию и собранности учит
перед лицом последнего мгновенья,
сужденного нам всем без исключенья.

Мы не утратили земных привычек,
усвоенных еще в долинах Дорис:
поток часов деля на день и ночь,
рассветы и закаты соблюдаем.
Пускай мы мчимся в царстве вечной ночи,
такой холодной, звездной и прозрачной,
что и не снилась там, в долинах Дорис, —
пускай. Сердца с хронометром в ладу
следят за ходом солнца и луны
и ждут закатов, как в долине Дорис.
Вот завтра, например, иванов день.
Никто не спит — танцует весь корабль,
за исключеньем тех, кто стал на вахту
и зорко наблюдает бесконечность.
Танцует весь корабль, покуда солнце
не всходит над долиной Дорис. Но
оно не всходит! — Грозный окрик яви.
В долинах Дорис жизнь казалась сном,
чего же мы от залов Мимы ждем?

И вот танцзал, летящий в бесконечность,
становится вместилищем видений,
и сетований, и горючих слез.
Окончен бал, и музыка замолкла.
Пустеет зал — уходят люди к Миме.
Она на время снимет напряженье,
развеет память о долинах Дорис,
она покажет новые миры,
и мы забудем тот, что потеряли.
Зачем же Мима нас околдовала,
и мы из Мимы сделали кумира,
и женщины, блаженно трепеща,
приклеились к подножью божества?