Иван Суриков - Стихотворения
Песни и баллады
* * *
Что шумишь, качаясь.
Тонкая рябина.
Низко наклоняясь
Головою к тыну?»
«С ветром речь веду я
О своей невзгоде.
Что одна расту я
В этом огороде.
Грустно, сиротинка,
Я стою, качаюсь.
Что к земле былинка,
К тыну нагибаюсь.
Там, за тыном, и поле.
Над рекой глубокой,
На просторе, в воле,
Дуб растет высокий.
Как бы я желала
К дубу перебраться;
Я б тогда не стала
Гнуться да качаться.
Близко бы ветвями
Я к нему прижалась
И с его листами
День и ночь шепталась.
Нет, нельзя рябинке
К дубу перебраться!
Знать, мне, сиротинке.
Век одной качаться».
Что, удалый молодец.
Опустил ты буйную
И сидишь за чаркою
С невеселой думою?»
— С горя, добрый молодец,
С горя я печалюся;
С горя моя буйная
С плеч головка валится.
«Да откуда ж горе-то
Пришло к добру молодцу?..
Из-за моря ль тучею
Принеслося по ветру?
Иль из бору темного
Медяницей выползло?
На пиру ли хмельною
Брагой в чарке выпито?»
— Нет, не в чарке выпито
Горе хмельной брагою,
Принеслось не тучею
Черною из-за моря.
Не из бору выползло
Змеей-медяницею —
Пришло горе к молодцу
Красною девицею!
Кони мчат-несут,
Степь все вдаль бежит;
Вьюга снежная
На степи гудит.
Снег да снег кругом;
Сердце грусть берет;
Про моздокскую
Степь ямщик поет…
Как простор степной
Широко-велик;
Как в степи глухой
Умирал ямщик;
Как в последний свой
Передсмертный час
Он товарищу
Отдавал приказ:
«Вижу, смерть меня
Здесь, в степи, сразит,—
Не попомни, друг,
Злых моих обид.
Злых моих обид
Да и глупостей,
Неразумных слов,
Прежней грубости.
Схорони меня
Здесь, в степи глухой;
Вороных коней
Отведи домой.
Отведи домой,
Сдай их батюшке;
Отнеси поклон
Старой матушке.
Молодой жене
Ты скажи, друг мой,
Чтоб меня она
Не ждала домой…
Кстати ей еще
Не забудь сказать:
Тяжело вдовой
Мне ее кидать!
Передай словцо
Ей прощальное
И отдай кольцо
Обручальное.
Пусть о мне она
Не печалится;
С тем, кто по сердцу,
Обвенчается!»
Замолчал ямщик.
Слеза катится…
А в степи глухой
Вьюга плачется.
Голосит она,
В степи стон стоит.
Та же песня в ней
Ямщика звучит:
«Как простор степной
Широко-велик;
Как в степи глухой
Умирал ямщик».
Я ли в поле да не травушка была.
Я ли в поле не зеленая росла;
Взяли меня, травушку, скосили.
На солнышке в поле иссушили.
Ох ты, горе мое, горюшко!
Знать, такая моя долюшка!
Я ли в поле не пшеничушка была,
Я ли в поле не высокая росла;
Взяли меня срезали серпами,
Склали меня на поле снопами.
Ох ты, горе мое, горюшко!
Знать, такая моя долюшка!
Я ли в поле не калинушка была,
Я ли в поле да не красная росла;
Взяли калинушку поломали
И в жгутики меня посвязали.
Ох ты, горе мое, горюшко!
Знать, такая моя долюшка!
Я ль у батюшки не доченька была,
У родимой не цветочек я росла;
Неволей меня, бедную, взяли
И с немилым седым повенчали.
Ох ты, горе мое, горюшко!
Знать, такая моя долюшка!
Что не жгучая крапивушка
В огороде жгется, колется —
Изожгла мне сердце бедное
Свекровь-матушка попреками.
«Как у сына-то у нашего
Есть с одежею два короба,
А тебя-то взяли бедную.
Взяли бедную, что голую».
Что ни шаг — руганье, выговор;
Что ни шаг — попреки бедностью:
Точно силой навязалась я
На их шею, горемычная.
От житья такого горького
Поневоле очи всплачутся.
Потемнеет лицо белое,
Точно ноченька осенняя.
И стоишь молчишь, ни слова ты,—
Только сердце надрывается,
Только горе закипит в груди
И слезами оно скажется.
В зеленом саду соловушка
Звонкой песней заливается;
У меня, у молодешеньки,
Сердце грустью надрывается.
Знать, тогда мне, когда поп крестил
Вышла доля несчастливая,
Потому что вся я в матушку
Уродилася красивая.
И росла у ней да нежилась
Я на воле одинешенька;
Богачи, купцы проезжие,
Звали все меня хорошенькой.
Мое личико румяное
Красной зорькой разгоралося,
И косою моей русою
Вся деревня любовалася.
Да сгубил меня мой батюшка.
Выдал замуж за богатого.
На житье отдал на горькое
За седого, бородатого.
Не живу я с ним, а мучаюсь;
Сердце горем надрывается.
Не водою лицо белое,
А слезами умывается.
Что богатство мне без радости?
Без любви душа измаялась.
Без поры-то я, без времени,
Молодешенька, состарилась!
Сговорился батюшка с матушкою
Меня замуж отдать за немилого.
Старика безобразного, хилого,
Убегла и туманною ночкою.
Убегла к бобылю одинокому.
К пареньку моему черноокому
Я открыла ему горе лютое,
Крепко к груди его прижималася,
Его белым лицом любовалася.
Он сказал: «Выходи за богатого;
Изведем мы его, повенчаемся —
И тогда-то с тобой нагуляемся».
Я тогда с стариком повенчалася,—
День-деньской его грызла, бранила я,
Наконец старика отравила я.
Вышла замуж за парня я милого,—
Не нашла только долю желанную,
Совесть мучит меня, окаянную.
Все мне прежний мой муж представляется,
Чуть прикрытый рубашкой дырявою,
И грозится рукою костлявою.
Ночь не сплю я, дрожу, что осинушка,—
Все мерещится чья-то косматая
Голова мне и шепчет: «Проклятая!»
Жди, вернусь я из похода,—
Мне гусар сказал,
Я ждала, ждала, все нету,—
Нет его, пропал.
Что ж о нем я так тоскую
И себя гублю?
За кафтан короткий, что ли,
Я его люблю?
Иль за то, что ус он черный
В кольца завивал?
Иль за то, что милой Машей
Часто называл?
Нет, не та моя кручина,—
Жить мне тяжело:
Как я выйду, покажуся
Из избы в село —
Все смеются надо мною,
Замуж не берут,
И на улице гусаркой
Девицу зовут.
Перед воеводу
С грозными очами
Молодец удалый
Приведен слугами.
Он для всех проезжих
Страшной был грозою:
Грабил по дорогам
Смелою рукою.
Долго воевода
Взять его старался,
Наконец удалый
Молодец попался.
Перед воеводу
С грозными очами
Приведен он, скован
Крепкими цепями.
Плисовая куртка
С плеч его свалилась,
Над высокой грудью
Буйная склонилась.
По груди из раны
Кровь течет струею,—
Знать, что не дешевой
Куплен он ценою.
Грозно удалому
Молвил воевода:
«Сказывай, какого.
Молодец, ты рода?
Мать, отец кто были.
Что тебя вскормили,
Удальству, разбою
Рано научили?
Говори, сознайся
Ты передо мною:
Много ли удалых
Грабило с тобою?
Говори мне прямо.
Говори открыто.
Где твое богатство
Спрятано, зарыто?»
Перед воеводой
С грозными очами
Молодец удалый
Вдруг встряхнул кудрями.
Смело он рукою
Кудри расправляет.
Воеводе бойкой
Речью отвечает:
«Темный лес — отец мой.
Ночь — мне мать родная,
Удальству учила
Воля дорогая.
У меня удалых
Было только трое,
Что мне помогали
В грабеже, разбое.
Первый мой удалый —
Нож остроточеный.
А второй — тяжелый
Мой кистень граненый.
Третий мой удалый
По полю гуляет:
Он ездою быстрой
Ветер обгоняет.
С ними я в глухую
Ночку потешался —
Смело по дорогам
Грабил, не боялся.
Где ж мое богатство
Спрятано, хранится —
Этого тебе уж,
Видно, не добиться!»
Грозно воевода
Засверкал очами,
И зовет он громко
Стражу с палачами.
Два столба дубовых
Им велит поставить
Да покрепче петлю
Из пеньки исправить.
Сделано, готово;
Стража ждет и ходит
И к столбам дубовым
Молодца подводит.
Молодец не вздрогнет.
Не промолвит слова.
Грозный воевода
Спрашивает снова:
«Слушай же меня ты.
Молодец удалый:
Где твое богатство?
Расскажи, пожалуй.
Верь ты мне, клянуся
Здесь, при всем народе,—
Дам тебе я волю,
Будешь на свободе.
Если хочешь воли.
Расскажи, не мешкай!»
И промолвил громко
Молодец с усмешкой:
«Рассказать нетрудно.
Слушай, да не кайся,
И моим заветным
Кладом разживайся!
Все мое богатство —
Можно побожиться —
В тереме высоком
У тебя хранится.
Ты сердечной тайны
Жениной не знаешь
И мое богатство
Крепко сберегаешь.
Ты ходил в походы,
Воевал с врагами —
Я с твоей женою
Пировал ночами.
Весело я с нею
Проводил те ночи,
Целовал уста ей.
Целовал ей очи…»
Зимний день. В холодном блеске
Солнце тусклое встает.
На широком перекрестке
Собрался толпой народ.
У Можайского Николы
Церковь взломана, грабеж
Учинен на много тысяч;
Ждут, назначен тут правеж.
Уж палач широкоплечий
Ходит с плетью, дела ждет.
Вот, гремя железной цепью.
Добрый молодец идет.
Подошел, тряхнул кудрями.
Бойко вышел наперед,
К палачу подходит смело,—
Бровь над глазом не моргнет.
Шубу прочь, долой рубаху,
На кобылу малый лег…
И палач стянул ремнями
Тело крепко поперек.
Сносит молодец удары.
Из-под плети кровь, ручьем…
— Эх, напрасно погибаю,—
Не виновен в деле том!
Не виновен, — церкви божьей
Я не грабил никогда… —
Вдруг народ заволновался:
«Едет, едет царь сюда!»
Подъезжает царь и крикнул:
«Эй, палач, остановись:
Отстегни ремни кобылы…
Ну, дружище, поднимись!
Расскажи-ка, в чем виновен,—
Да чтоб правды не таить!
Виноват — терпи за дело.
Невиновен — что и бить!»
— За грабеж я церкви божьей
Бить плетями осужден.
Но я церкви, царь, не грабил,
Хоть душа из тела вон!
У Можайского Николы
Церковь взломана не мной,
И грабители с добычей
Забралися в лес густой:
Деньги и кучками расклали…
Я дубинушку схватил —
И грабителей церковных
Всех дубинушкой побил.
«Исполать тебе, детина! —
Молвил царь ему в ответ. —
А цела ль твоя добыча?
Ты сберег ее иль нет?»
— Царь, вели нести на плаху
Мне головушку мою!
Денег нет, перед тобою
Правды я не утаю.
Мне добычу эту было
Тяжело тащить в мешке;
Видно, враг попутал, — деньги
Все я пропил в кабаке!
Богатырская жена I
Князь Владимир стольнокиевский
Созывал на пир гостей,
Верных слуг своих — дружинников,
Удалых богатырей.
Звал их яства есть сахарные,
Пить медвяные питья;
И сходились гости званые,
И бояре и князья.
Много было ими выпито
Искрометного вина;
То и дело осушалися
Чаши полные до дна.
Обходил дружину храбрую
С хмельной брагой турий рог;
Только хмель гостей Владимира
Под столы свалить не мог.
Вот, как вполсыта наелися
И вполпьяна напились,
Гости начали прихвастывать,
Похваляться принялись.
Кто хвалился силой крепкою,
Кто несметною казной.
Кто своей утехой сладкою —
Богатырскою женой.
Кто товарами заморскими,
Кто испытанным конем.
Лишь Данило призадумался.
Наклонившись над столом.
На пиру великокняжеском
Он не хвалится ничем;
И насмешливо дружинники
Шепчут; «Глух он али нем?»
— Ты почто, скажи, задумался? —
Князь Даниле говорит.—
Взор твой ясный темной думою.
Словно облаком, покрыт.
Али нет казны и силушки
У тебя, Данило-свет?
Платье ль цветное изношено?
Аль жены-утехи нет?
Встрепенулся свет Денисьевич,
Молвя князю: «Всем богат;
А своей я темной думушке.
Добрый княже, сам не рад.
На твоем пиру на княжеском
Собеседник я плохой;
И тебе, я, княже, кланяюсь:
Отпусти меня домой.
Отчего я сам не ведаю,
Грусть взяла меня теперь!..»
Встал Данило, князю-солнышку
Бил челом и вышел в дверь…
И дружине молвил ласково
Князь Владимир, поклонясь:
— Все вы, други, переженены.
Не женат лишь я, ваш князь.
Между вами обездоленным
Я хожу холостяком:
Помогите же, товарищи,
Мне в несчастии таком.
Приищите мне невестушку.
Чтобы ласкова была,
И смышлена в книжной грамоте,
И румяна, и бела.
Чтоб женой была мне доброю,
Доброй матушкою вам.
Чтоб не стыдно государыней
Звать ее богатырям.
Князь умолк, и призадумалась
Все его богатыри:
Сватом быть для князя стольного
Трудно, что ни говори!
Лишь Мишата не задумался:
«На примете есть одна,—
Молвил он. — лебедка белая.
Богатырская жена.
То жена Данилы славного.
Уж куда как хороша
Василиса свет Микулишна,
Раскрасавица-душа!
Ясны очи соколиные,
Брови соболя черней;
В целом городе Чернигове
Василисы нет умней.
Не уступит мужу книжному
В русской грамоте она,
И петью-четью церковному
Хорошо обучена».
С грозным гневом на Путятича
Князь Владимир поглядел:
— Спьяну, что ль, заговорился ты
Али в петлю захотел?
Разве я лишился разума?
Разве зверь я али тать?
От живого мужа можно ли
Мне жену насильно взять?
Не сробел Мишата, вкрадчиво
Князю молвил он в ответ:
«Князь Данило ходит под богом —
Нынче жив, а завтра нет.
Коль слова мои не по сердцу,
То казнить меня вели;
Только прежде поохотиться
В лес Денисьича пошли.
В темных дебрях под Черниговом
Зверя тьма, а лову нет:
Прикажи поймать Денисьичу
Злого тура на обед.
На охоте все случается:
С буйным зверем труден бой,
И не взять его охотнику,
Княже, силою одной».
Понял князь Владимир киевский
Смысл лукавых этих слов.
И писать к Даниле грамоту
Он призвал своих писцов.
Те писцы писали витязю.
Чтобы он в лесах густых
Ради князя поохотился
На зверей и птиц лесных.
Поискал бы тура дикого,
С поля взял его живьем.
И отправил князь Митятича
С этой грамотой послом.
В светлом тереме Даниловом.
Призадумавшись, одна
У окна сидит красавица,
Богатырская жена.
Муж уехал поохотиться
В бор Черниговский чем свет:
Вот уж время близко к вечеру.
А Денисьича все нет.
Скучно ей одной без милого,
Грусть-тоска ее томит…
Вдруг услышала: у терема
Раздается стук копыт.
Гость нежданный и непрошеный
У Даниловых ворот,
Привязав коня усталого,
Скоро к терему идет.
Не спросился слуг невежливый
Володимиров посол:
Он в светлицу безлокладочно
С княжьей грамотой вошел.
Василиса гневно встретила
Неучтивого посла
И неладным смердом княжеским,
Рассердившись, назвала.
А Путятич молвил, до земли
Василисе поклонясь:
«Не гневися, государыня.
Что вошел я не спросись.
Не своей сюда охотою
Я приехал, князь велел;
В терем твой без воли княжеской
Я войти бы не посмел.
К твоему Даниле грамоту
Князь велел мне отвезти:
Получи, а за невежливость,
Государыня, прости».
Василиса закручинилась,
Прочитав княжой приказ:
Побелели щеки алые,
Слезы хлынули из глаз.
Поняла она из грамоты.
Что недоброе в ней есть.
Что замыслил князь Денисьича
Злою хитростью известь.
Кличет слуг к себе Микулишна
И велит седлать коня.
«Снаряжайте, слуги верные.
К мужу в поле вы меня!
Дайте платье молодецкое,
Принесите лук тугой!
Сердце чует горе лютое
И дрожит перед бедой…»
И катились слезы горькие
Крупным градом по лицу.
Слуги верные ретивого
Привели коня к крыльцу.
На коня она садилася.
Взяв колчан каленых стрел.
И, едва земли касайся,
Конь, как вихорь, полетел.
Над собой беды не ведая.
Рыщет в поле богатырь.
Быстрый конь Данилу по полю
Быстро носит вдаль и вширь.
Настрелял с утра Денисьевич
Много дичи луговой;
Он охотой не натешится.
Не спешит к жене домой.
Вдруг он видит: от Чернигова
Не орел к нему летит —
Мчится вихрем добрый молодец.
Под конем земля дрожит.
Закричал Данило молодцу.
Меч подняв над головой:
«Стой, удалый, добрый молодец!
Говори, кто ты такой?
Коли друг, то побратаемся.
Поведем любовно речь;
Коли недруг — потягаемся,
У кого тяжеле меч».
Говорит проезжий молодец,
Шапку сняв с густых кудрей:
«Не узнал ты, свет Денисьевич,
Молодой жены своей!
Знать, не долго нам понежиться
И в любви пожить с тобой.
Перестань охотой тешиться.
Поезжай скорей домой!»
Тут прочла ему Микулишна
Володимиров ярлык,
Но Данило в хитрый умысел
Князя стольного не вник.
Отвечает он с усмешкою
Молодой своей жене:
«Вижу и, тебе кручинушка
Померещилась во сне.
Где же видано и слыхано,
Чтобы князь богатыря
За любовь и службу верную
Извести задумал зря?
Лучше в тереме хозяйничай.
Знай домашний обиход
И словами неразумными
Не пугай меня вперед.
Я на тура поохотиться
Рад для князя всей душой;
Только мало стрел осталося,
А запасных нет со мной.
Привези колчан мне маленький,
А большого не бери:
Мною стрел ловцу не надобно —
Метко бьют богатыри!»
Говорит она: «Со стрелами
Я большой колчан взяла.
Не сердись, нужна при случае
В поле лишняя стрела.
Чует горе сердце вещее.
Ты словам моим поверь.
Тур не страшен для охотника,—
Человек страшней, чем зверь…»
С грустью тяжкою Микулишна
Крепко мужа обняла
И вернулася к Черниюву,
Путь слезами полила.
Рыщет витязь день до вечера
По лугам и по лесам;
Зверя тура круторогого
ищет он и там и сям:
В буераках и кустарниках,
В чашах диких и густых…
Вот уж день склонился к вечеру,
И дремучий лес затих.
Но не слышно по окружности
Рева турьего нигде…
Шепчет витязь опечаленный:
«Надо ж быть такой беде!»
Рыщет по лесу Денисьевич —
Как на грех, удачи нет!
Не привезть и нынче витязю
Дичь на княжеский обед!
Снова день склонился к вечеру,
Нет в лесу души живой.
Только рысь порою быстрая
Промелькнет вдали стрелой.
Только вороны зловещие
С криком носятся вверху,
Громко каркая над витязем:
Быть невзгоде! быть греху!
Только холодом кладбищенским
Вдруг повеет нетопырь…
Ночи сумрачней, под дерево
Лег могучий богатырь.
Шею вытянув упругую.
Конь дыханием своим
Греет доброго хозяина
И печально ржет над ним.
«Что ты льнешь ко мне, ласкаешься,
Мой товарищ боевой? —
Говорит ему Денисьевич,—
Что поник ты головой?
Что своим дыханьем огненным
Жгешь ты мне лицо и грудь?
Иль боишься зверя лютого?
Или чуешь что-нибудь?..»
Конь трясет косматой гривою
И копытом в землю бьет,
Точно хочет что-то вымолвить,
Только слов недостает.
Лишь блеснул на небе розовый
Луч зари, предвестник дня,
Встал Данило с ложа жесткого.
Сел на доброго коня.
Едет он из леса темного
В поле счастья попытать…
Чу… вдали, там, что-то слышится:
Не идет ли с юга рать?
Мать сыра-земля колышется,
И дремучий бор дрожит:
Словно гром гремит раскатистый.
Раздается стук копыт.
Стал Данило за кустарником,
Видит: с южной стороны
Грозно движутся два всадника.
Будто две больших копны.
Что-то будет, что-то станется?
Сердце екнуло в груди…
Видно, пасть в борьбе Денисьичу
С тем, кто едет впереди.
Скачет конь под ним, играючи.
Блещет золотом шелом…
И узнал Данило с горестью
Брата названого в нем…
Он одет в кольчугу крепкую.
Тяжела его рука:
И на смертный бой Деннсьича
Он зовет издалека.
Словно сокол с черным вороном.
Близкой смерти вещуном.
Он с Алешею Поповичем
Мчится по полю вдвоем…
Дрогнув, слез с коня Денисьевич…
Сердце сжала злая боль…
Он с Добрынею Никитичем
Побратался для того ль?..
«Видно, князю я не надобен! —
Говорит он сам себе.—
Но по воле князя стольного
Не погибну я в борьбе.
Кровью брата и товарища
Я земли не обагрю.
Для потехи княжьей совестно
В бой вступать богатырю.
Не убить Добрыне молодца
В поединке роковом!»—
И воткнул копье злаченое
В землю он тупым концом.
Сбросил с плеч доспехи твердые,
Грудью пал на острие —
И пробило молодецкую
Грудь злаченое копье.
Мать сыра-земли зарделася.
Теплой кровью полита.
И душа Данилы чистая
Вышла в алые уста.
И когда борцы подъехали
Вызывать его на бой,
Только труп один безжизненный
Увидали пред собой.
Что за праздник в стольном Киеве?
Князь с дружиной удалой
На помолвку собираются
К Василисе молодой.
Многоценную жемчужную
Он везет невесте нить…
Хочет сердце неподкупное
Ожерельями купить.
Весел князь Владимир киевский:
Витязь преданный его
На лугу, в траве некошеной,
Спит, не слышит ничего.
Праздно вкруг его валяются
Стрелы, меч и крепкий щит,
Добрый конь бессменным сторожем
Над хозяином стоит.
Шею гордую, косматую
Опустил он грустно ниц
И от трупа грозным ржанием
Отгоняет хищных птиц.
Василиса убивается
В светлой горнице своей:
Не видать ей мужа милого.
Не слыхать его речей!
А Владимир по дороженьке
На ретивом скакуне.
Впереди своих дружинников.
Мчится к будущей жене.
Грудь высокая волнуется.
В жилах кровь ключом кипит,
К голубым очам красавицы
Дума пылкая летит…
Что стучит-гремит в Чернигове?
Что вздымает пыль столбом?
Поезд свадебный Владимира
К Василисе едет в дом.
И, предчувствуя недоброе.
Слуги в страхе к ней сошлись.
Говорят ей: «Государыня!
В платье мужа нарядись!
Из конюшни мужней лучшего
Скакуна себе бери!
За тобой идут из Киева
Князь и все богатыри».
Отвечает им красавица:
— Мне не надобно коня;
Не хочу, чтоб слуги верные
Пострадали за меня.
Перед князем неповинна я.
Перед богом я чиста.
Принимайте ж князя с почестью,
Отворяйте ворота.
Слезы вытерла горючие
Богатырская жена,
И велела платья лучшие
Принести к себе она.
Освежила в мыльне чистою
Ключевой водой лицо
И встречать гостей непрошеных
Смело вышла на крыльцо.
Словно дня сияньем ласковым
Небо пышно рассвело,
Словно утром рано на небо
Солнце ясное взошло.
То не зорюшка румянится.
То не солнышко блестит —
Василиса свет Микулишна
На крыльце резном стоит.
Тихо, словно очарованный.
Подошел Владимир к ней,
И не может от красавицы
Оторвать своих очей,
И не может ей разумное
Слово вымолвить в привет…
Изойди всю землю русскую —
В ней красы подобной нет!
Низко князю поклонилася
Богатырская жена
И в дверях остановилася,
Молчалива и скромна.
Что ж в душе у ней таилося.
Князь того не угадал
И в уста ее сахарные
Горячо поцеловал.
И промолвил он Микулишне:
«Твой супруг в лугах погиб.
На охоте трудной до смерти
Дикий тур его зашиб.
Не вернуть нам к жизни мертвого,
Не роняй же горьких слез;
Я колечко обручальное
Молодой вдове привез.
Жить не след тебе вдовицею,
Век в кручине горевать,
Красоту свою и молодость
Погубить тебе не стать.
Будь женою мне и матушкой
Для моих богатырей.
Одевайся в подвенечное
Платье светлое скорей.
В путь-дорогу мы отправимся.—
Поезд свадебный готов».
Василиса воле княжеской
Покорилася без слов:
Нарядилась в платье цветное
И покрылася фатой
И в рукав широкий спрятала
Нож отточенный складной.
Едет князь с невестой милою,
В стольный город свой спеша;
Все сильней в нем кровь волнуется,
И горит его душа.
Но невесело дружинники
Молча следуют за ним;
Опустил Добрыня голову,
Тяжкой думою томим.
Шепчет он: «Владимир-солнышко!
В деле злом не быть добру!
Не подумавши затеяли
Мы неладную игру.
Все мне братний труп мерещится.
Что неприбранный лежит;
Рана страшная, как грозное
Око, на небо глядит.
Извели мы ясна сокола.
Он попался в нашу сеть,
Но едва ли белой лебедью
Нам удастся завладеть».
Молча едут князь с невестою…
Слышно ржанье в стороне:
Это конь Данилов весточку
Подает его жене.
Василиса встрепенулася,
Придержала скакуна
И Владимиру, ласкаючись,
Тихо молвила она:
«В чистом поле ржанье слышится.
В небе вороны кричат…
Князь Владимир! Я отправлюся
В ту сторонку наугад.
Видно, там мой муж валяется,—
Отпусти меня к нему,
Я в последний раз убитого
Мужа крепко обниму.
Вдоволь я над ним наплачуся.
Труп слезами орошу;
Если ж с мужем не прощуся я —
Перед богом согрешу…»
Потемнел Владимир-солнышко,
Светлых дум пропал и след…
Отказать невесте — совестно.
Отпустить — охоты нет.
Голова на грудь склонилася.
Шевельнулась совесть в нем,
И на просьбу Василисину
Согласился он с трудом.
В провожатые Микулишне
Дал он двух богатырей,
И помчалася красавица
Ветра вольного быстрей.
Вот в долине, за кустарником.
Труп лежит в траве густой.
Точно дерево, разбитое
Беспощадною грозой.
В беспорядке кудри черные
Опустились над челом,
Истекает кровью алою
Грудь, пробитая копьем.
Изменила смерть холодная
Красоту его лица.
И раскинуты бессильные
Руки мощного бойца.
И, спрыгнув с коня ретивого.
Точно первый снег бела,
Без рыданий, к мужу мертвому
Василиса подошла.
И, упав на грудь Данилову,
Горемычная вдова,
Громко вскрикнула:
«Злодеями Ты убит, а я жива!
Для чего ж мне жизнь оставлена,
Если нет тебя со мной?
Не грешно ли мне, не стыдно ли
Быть Владимира женой!
И не лучше ль злому половцу
Мне отдать и жизнь и честь,
Чем с убийцей мужа милого,
Целый век в слезах провесть?
Нет, не лечь на ложе брачное
Опозоренной вдове
И не быть с дружиной княжеской
И с Добрынею в родстве;
Не носить уборы ценные,
Жемчуги и янтари…
Подойдите и послушайте
Вы меня, богатыри!
Вы скажите князю стольному,
Чтоб валяться не дал нам
В поле он без погребения,
На съедение зверям.
Прикажите, други, плотникам
Сколотить нам гроб большой,
Чтоб не тесно было милому
Спать со мной в земле сырой».
Так сказала им Микулишна —
И пробила грудь ножом;
Из глубокой раны хлынула
Кровь горячая ручьем.
На груди супруга милого
Умерла его жена.
Жизнь без слез она оставила,
До конца ему верна.
Грозен князь Владимир киевский
Возвратился в город свой
Не с красавицей княгинею,
А с глубокою тоской.
Не с весельем князя встретили
Горожане у ворот,—
Пусты улицы широкие.
Точно вымер весь народ.
Над богатым, славным Киевом
Тишь могильная стоит;
Лишь по улицам в безмолвии
Раздается стук копыт.
Грозен князь вошел в хоромины.
Молча слуги вслед идут.
И велел им князь Путятича
Привести к себе на суд.
И, дрожа от страха смертного,
Стал Путятич у дверей…
Не для пира-столования
Князь созвал богатырей.
Знать, прошла пора веселая
Шумных княжеских потех,—
Смотрят сумрачно дружинники.
Стольный князь суровей всех.
С гневом молвил он Путятичу:
«Как нам быть с тобою, сват?
Ездил в даль я за невестою.
А вернулся не женат.
Ты затеял дело хитрое.
Да пропал задаром труд:
Идут слуги в Киев с ношею.
Двух покойников несут.
Погубил слугу я верного —
И остался холостой.
Видно, князю не приходится
Володать чужой женой.
И не должно князю слушаться
Злых советников своих:
Злой слуга змеи опаснее.
На худое дело лих.
Мне же речь твоя понравилась:
Эта речь была грешна —
И не смыть теперь мне с совести
Вековечного пятна.
Князь Владимир стольнокиевский
Щедрым слыл до этих пор…
Чем же мне тебя пожаловать.
Наградить за мой позор?
Все дела твои лукавые
И советы были злы,—
И за то, Мишата, жалую
Я тебя котлом смолы».
Василько I
Василько видел страшный сон.
Остановившись на ночлеге,
Ему приснилось, будто он
В глухом лесу, в худой телеге,
Лежит закован, недвижим,
И ворон каркает над ним,
И слышен стук мечей о брони,
И ржут испуганные кони.
Василька ищет Володарь
И громко кличет: «Брат, за нами!»
И хочет князь, как было встарь,
Тряхнуть могучими руками —
Но крепко скованы оне:
И хочет крикнуть он во сне,
Но вместо крика стон раздался:
Язык ему не покорялся.
Не мог он стоном заглушить
Шум боя, крик зловещей птицы…
Глаза он силился открыть —
Не поднимаются ресницы…
В немом отчаянье, дрожа,
Он слышит — лезвием ножа
К нему вдруг кто-то прикоснулся.
И князь испуганный проснулся.
Прохлада ясного утра
Василька скоро освежила.
Уж рассвело. Кругом шатра
Бродили слуги. Слышно было,
Как отрок борзого коня
Седлал для князя: у огня
Проворный повар суетился;
Шум, говор в стане разносился.
Князь поднял край шатра. Пред ним
Открылся Днепр, залитый блеском,
И нежил слух его своим
Невозмутимо ровным плеском.
Василько влево бросил взгляд —
Там возвышался Киев-град,—
И сна дурное впечатленье
Рассеялось в одно мгновенье.
Верхушки киевских церквей
На солнце ярко золотились,
И от посада в глубь полей
Далеко нивы расходились;
Вдали степей синела ширь,
И Федосьев монастырь,
Высоким тыном обнесенный.
Венчал собою холм зеленый.
Отрадно стало и светло
В душе Василька. Грудь дышала
Спокойно. Утро принесло
Ему с собою дум немало.
Как львенок, вышедший впервой
На лов, тряхнул он головой,
Глаза его сверкали смело:
Он замышлял большое дело.
На съезде в Любече князья
Решили: княженецкой власти
Опоры нет: что воронья,
Мы Русь родную рвем на части.
Пусть каждый отчиной своей
Владеет в мире с этих дней,
И да не будет ссор меж нами…
Мы братья, — нам ли быть врагами?
Василько думает: «Пойду
Теперь я смело к Теребовлю
И хитрым ляхам на беду
Зимой дружину приготовлю.
Давно душа моя горит
Взять землю ляшскую на щит
И Руси недругов лукавых
Похоронить в глухих дубравах.
Потом за помощью приду
Я к Святополку с Мономахом
И половецкую орду
В глухих степях развею прахом.
Я дам родимой стороне
Покой, хотя пришлось бы мне
Лечь головой в борьбе кровавой…»
Так думал правнук Ярослава.
Так он задумывал одно.
Но у Давыда с Святополком
Другое было решено
На их совете тихомолком.
«Василько, — думал князь Давыд,—
Мое добро себе рачит.
Покуда род его не вымер,
За мной не крепок Володимер».
— Возьми его, он ворог злой.
Не родич нам, — шептал он брату,—
Ужели хочешь Киев свой
Отдать ему, как супостату?
В крови потопит и в слезах
Он нашу землю, Мономах,
Его пособник произволу.
С ним заодно кует крамолу.
Как звери лютые, придут
Они с наемной силой вражьей,
Владимир Галицкий возьмут,
Отнимут стол великокняжий.
Нет правды, верь мне, в их сердцах!
И дикий половец и лях
На Русь пойдут за ними следом.
Иль замысл их тебе не ведом?
О том, что мыслит князь-изгой.
Мои дозналися бояре,
Он запалит костер большой —
И нам, брат, сгибнуть в том пожаре.
Возьми ж его, пока он тут;
Напрасен будет после труд:
Мешать нам плохо волку в ловле,
Когда он будет в Теребовле.
Сам бог нам с властью дал устав —
Блюсти от зла свою державу.—
И внял великий князь, сказав:
— Да будет так! Когда ж неправо
Ты молвишь — бог тебе судья.
Нам не простят того князья,
Противу нас найдут улики,
И будет то нам в стыд великий.
И князь на Рудицы послал
Василька звать на именины.
Там недалеко от забрал
И киевских бойниц, с дружиной
Передвигаясь в город свой.
Стал станом княжич удалой,
Про то не ведая, что вскоре
Его постигнет злое горе.
Звонят к обедне. Стольный град
Проснулся. Ясен день холодный.
В стану Васильковом скрипят
Телеги с рухлядью походной.
Трясет серебряной уздой
И стременами конь княжой
Перед княжьим шатром закрытым.
Храпит и в землю бьет копытом.
Кормилич княжичий, старик,
Торопит в путь дружину с князем:
«Нам впереди поход велик,—
Как раз обоз в грязи увязим.
Пойдем-ка, князь! Того и жди,
Польют осенние дожди,
И стой тогда в болотной тине!
Вели-ко стан снимать дружине!»
Василько вышел из шатра.
Чтоб нарядить, уладить сборы,
Проститься с берегом Днепра,
Взглянуть на киевские горы.
Быть может, долго не видать
Тех мест, где веры благодать
Над темной Русью просияла.
Где Русь крещенье восприяла.
И грустно сердце сжалось в нем.
Как будто чуя скорбь и горе,
И вспомнил княжич о былом
И о княжой недавней ссоре.
«Мне, может, — думал он, — сулит
Судьба в грядущем ряд обид,
От близких родичей — истому,
И вместо славы — папилому.
В худое время мы живем.
За распри друг на друга ропчем;
Радеет всякий о своем,
А о земле, наследье общем,
Никто не хочет пожалеть,
Отдав ее врагам на снедь.
Мы вместо мира, устроенья
Заводим ссоры да смятенья.
Великий прадед Ярослав!
Берег ты землю от печали,
Храня отеческий устав,—
И наши вороги молчали.
Могуч, как древле, царь Давид.
Ты громкой славой был покрыт:
Но время тихое минуло —
И Русь в крамолах потонула».
Так Ростиславич размышлял
О распре — княжеской заразе,
А перед ним уже стоял
Посол от киевского князя
И молвил, низко поклонясь:
«Зовет тебя на праздник
