Дмитрий Бак - Сто поэтов начала столетия
Мейнстрим последних десятилетий выработал у большинства читателей стойкое и заведомое недоверие к экзотике сельской глубинки, к подчеркнутой этничности и к локальному колориту. И недаром: слишком уж навязли в зубах за долгие советские десятилетия идиллические картины с березками на фоне полей и ферм, а также неизбежных переборов гармоник. Исключения, конечно, случались, поскольку, как стало известно с некоторых пор, В деревне бог живет не по углам. Немаловажно, кстати, что это свойство деревенской жизни зорко подмечено вовсе не сельским жителем, но небожителем-скитальцем, на несколько месяцев заехавшим в глушь, чтобы дать ей имя и пережить несколько метафизических эпифаний. Поворот лицом к городу, к столичному обиходу и литературному быту ощутимо преобладает над стремлением сохранить региональную, провинциальную идентичность. Случаются, конечно, в поэзии запоминающиеся картины провинции – но преимущественно все же уже в постсоветское время – подмосковный Павловский Посад, например. Однако подобные возвращения к природе довольно редки, гораздо чаще будущие поэты покидают алтайскую либо вологодскую реальность в стихах еще до того, как им представится случай перебраться в одну из столиц в смысле буквальном.
Ната Сучкова непреложно следует логике возвращения от универсального к исконному, причем промежуточной средой очень часто является водная стихия, речные и морские мотивы.
…По Кузнецкому, например.
День за днем текут, как течет по трубе река,
Ты идешь к метро, а потом ты бежишь бегом,
Ты бежишь к метро, и пар идет изо рта
У реки, никогда не выйдущей из брегов.
Московские приметы в этом стихотворении выдвинуты на первый план, однако первородная влага способна смывать все различия между малой родиной и благоприобретенным местом проживания человека, естественным образом стремящегося вмосквувмоскву.
Там, где река повторяет изгиб руки,
скачут и мельтешат блики, флажки, буйки,
и у опоры моста в ледяной воде
крылья и плавники, больше уже нигде…
Здесь даже нельзя с уверенностью сказать, о какой именно реке идет речь – может быть, и о соименной первопрестольной столице, разве что упоминание о ледяной воде наводит на мысли об одной из северных рек – Вологде, Сухоне, которые так важны для Наты Сучковой, одно из стихотворений начинающей утверждением о том, что круглей всего земля с северу (а вовсе не на Красной площади, как легко додумают читатели постарше). Северная водная стихия в одном из стихотворений молочно загуствает, дает ключ к тайне рождения человека
Эти длинные-длинные эти ситцевые облака,
это солнце, что пело вам,
эта девочка сделана из сгущенного молока,
до чего она белая!
С этикеткой джинсовой сухонского м. к.,
с голубою заплаткою,
эта девочка сделана из сгущенного молока…
Здесь мы имеем дело уже с абсолютно аутентичной поэзией Наты Сучковой – движение на север завершено, человека обстает изначальный мир, чья гармония, впрочем легко может обратиться в застой и вырождение, таковы реалии сегодняшнего дня, который не допускает терпимости к медленному, внешне неловкому существованию.
Худенький, маленький, третий – побойче,
– ну и чего ты им, паря, расскажешь? –
мамка – уборщица, пьяница – отчим,
школьные завтраки – снежная каша.
Старая церковь – окно заколочено,
на штукатурке – размытый Спаситель,
то, что тебя не желают по отчеству,
бог с ними, паря, ты просто – учитель.
Навсегда остановившееся время провинции имеет двойное влияние на жизнь: может прилежно сохранять главное, а может способствовать распаду и вырождению. Но самое главное, что открывает в своем поэтического доме Ната Сучкова – его способность содержать в себе поэзию in statu nascendi, причем – неотделимую от простоты, которая нередко эквивалентна примитивности.
Дыша духами и туманами,
одеколоном «Шипр» – без сдачи нам! –
здесь называют ресторанами
уборные, чуть отстоящие
от домиков кривых, потерянных,
но крепких дедовых, приземистых…
‹…›
и кролики с глазами кроликов
из клеток смотрят аккуратных.
Это какой-то странное, призрачное слитное существование – оживший фольклор, имеющий своею оборотной стороной радикальный авангард:
Мы поймали двух лещей, одного подлещика,
Со вчера полно борщей, щи и суп гороховый,
Я живу в краю родном, наблюдаю ход вещей,
Я живу в краю родном, разве что не окаю.
Тот кулик его хулит, тот кулик – нахваливат,
По задворкам не пройти, снег да грязь в проталинах,
Разбежались сапоги – левые и правые,
Мы же, валенки, стоим, разве что не квакаем.
Принимаем ход вещей и собак на привязи,
Изловили дыр бул щил и обратно выпустим.
Ната Сучкова никак не идеологизирует свою кровную связанность с северным краем, не выставляет его в сусальном облике мира предустановленной гармонии, не нападает на все, что противится автохтонности, рвется за ее пределы. Но самое главное в лирике Сучковой, не генотип, а фенотип провинции. Уход от непреложно исконного и попытки к нему вернуться в широком смысле слова рассматриваются не в виде прямых географических перемещений с периферии в центр и обратно, но в плане развития человека, несущего в себе изначальный код творения несмотря на все внешние воздействия.
вот идет человек – голова на плечах,
из тех, что в детстве хотят на врача,
и такая чепуха лезет в голову.
мелко-мелко, как капли в бейсболку стучат,
догоняет на острых своих каблучках,
а потом – голова оторвана.
он плывет на облаке, как в дыму,
на руках голова с пятаком во рту,
под ногами – антенны, шпили,
он с тревогой думает: я умру,
и опять какую-то чушь, муру,
почему ее не пришили?
почему-то сказку о колобке,
я творен на крови и молоке,
в ординаторской включен телик,
васильки на выцветшем лежаке,
дремлет доктор и руки его в муке,
а не то, что в детстве хотели.
Все, что кажется современному человеку пережитками прошлого, рудиментами и атавизмами навсегда отошедшей в прошлое жизни, жабрами и крыльями былого, все наши сокровенные либо вовсе неосознанные воспоминания о бывшем-вечном – всё это живо, продолжает в нас жить. Чтобы уловить эти тонкие и слабые сигналы – не надо бороться с прогрессом или непременно поселяться в скиту на берегу северной реки. Надо просто слушать и слышать, как это умеет делать Ната Сучкова.
БиблиографияКоллекция за стеклом // Октябрь. 2006. № 5.
Дачник мой август // Новый мир. 2006. № 6.
Над своим виноградом // Дети Ра. 2009. № 10 (60).
[Стихотворение] // Арион. 2010. № 4.
Этот мальчик злой… // Октябрь. 2010. № 12.
Лирический герой. М.: Воймега, 2010. 56 с. (Серия «Приближение»).
Птенчик // Волга. 2011. № 1–2.
Для кого тут елку-то наряжать?.. // Сибирские огни. 2011. № 4.
Благовест птичий // Дружба народов. 2011. № 6.
Деревенская проза // Знамя. 2011. № 8.
Деревенская проза. М.: Воймега, 2011. 76 с.
На том самом месте // Дружба народов. 2012. № 3.
[Стихотворение] // Арион. 2012. № 4.
[Стихотворение] // Арион. 2013. № 4.
Ход вещей // Дружба народов. 2014. № 2.
Ход вещей. М.: Воймега, 2014. 76 с.
Александр Тимофеевский
или
«Душе необходим уход…»
Александр Тимофеевский пишет незатейливо, простенько, словно бы и не надеется на запоминание и перечитывание своих стихов. В них нет ни следа разрыва между желаемым и наличным, между сочинением строф и поисками читателя в потомстве. Он словно бы уверен в том, что все уже подмечено и описано другими поэтами в стихах рифмованных, белых или свободных, а значит, ничего больше не светит стихотворцу, рвущемуся, как встарь, на глаза публике, старающемуся выделиться и запечатлеться в памяти народной. Нет, Тимофеевский не таков, он не искал троп в подлунном мире, да и вообще – лет тридцать с лишним писал стихи как будто бы просто так, безо всякой надежды на обнародование, особенно после публикации в неподцензурном «Синтаксисе», за которой последовал решительный запрет на поэтическую профессию со стороны компетентных органов.
Когда-то давно, в позапрошлом веке, один из профессоров Петербургского университета, чрезмерно увлекшийся проблемой происхождения слов, предложил забавную этимологию слова «кабинет». Он производил его от выражения «как бы нет». Дескать, человек, удаляющийся в кабинет, как бы исчезает, его больше нет! Стороннему наблюдателю легко может показаться, что эта этимологическая фантазия если и верна, то только в отношении поэта Александра Тимофеевского. Как только он садится за творческий стол, подлинный облик поэта, рассчитывающего нечто сообщить своему читателю, растворяется в полуобязательных, подчеркнуто бытовых констатациях или в предсказуемо ироничных пассажах. Отсюда – довольно стойкая репутация шутника и ёрника, если не гуляки праздного, между делом производящего на свет рифмованные остроты:
