Анна Брэдстрит - Поэзия США

Были они людьми, страдали, ходили в длинных глухих
                       сюртуках с золотой цепочкой и при часах.
С дагерротипов глядят они пристально взглядом сурового
                                                                      осужденья
Или с картин, написанных маслом, и, кто мог знать,
                                               сколько боли в глазах,
Которые строго теперь отмечают наши печальные
                                                                     заблужденья.

Некоторые составляли петиции, слог Джефферсона:
                                                призыв и протест.
И патриота знавали позу: левая за спину или опущена
                                                                             долу,
Правая к негодованию Господа громко взывала,
                                                               подъемля перст.
Был всегда дедушка-просветитель, приверженный
                                                          истинному глаголу.

Некоторые отдавались учебе, греков читали, отправясь
                                                                            в лес,
Или живого искали эпоса в собственных подвигах
                                                                     и морали,
Будь это Нестор[102], в свино-таверне погром учинивший, как
                                                                                 Ахиллес.
Когда Сэм Хаустон[103] умер, на перстне одно лишь слово:
                                                          — Честь — прочитали.

Их чада, рассеиваясь, летели, как зерна проса в сырую
                                                                             прель.
Жены их, выброшенные, как ветошь, в дальних углах
                                                             умирали где-то.
Говорили «Мистер» невесты-жены, не понимали, что
                                                      значит постель,
Утром стыдились, шелк обожали, носили ключи
                                                                     от буфета.

— Умрем в окопах, если потребуется, — Бауи из Аламо
                                                                    сказал.
И умер, левой стопой вперед — еще в броске,
                                                      в продолженье жеста:
Голова запрокинута, глаза сужены, палец на лезвии,
                                                           вниз кинжал.
— Великий джентльмен, — сказал Генри Клей. Смотри
                                            портрет Бенжамина Веста.

Или возьмите тех безымянных, от которых вообще
                                                                        ни портретов нет,
Никаких медальонов, ни перстней с печатью, хотя
                                            поломанный и заржавелый,
На чердаке или так, на земле, длинный Дечерд валяется
                                                                   много лет;
Или желтая Библия, Слово Божье, им служившая
                                                        правдой и верой.

С ангелами боролись иные — и пали возле амбара
                                                             с зерном.
Бились со зверем в себе и обманом, зная, что путь
                                              к торжеству заказан.
И также пали, кто с пеной кровавой у рта, со сломанным
                                                                кто ребром.
Как сладко слезы текли! Бродили по темной стране
                                                      со старым рассказом.

Некоторые процветали, имели черных рабов и акры и ели
                                                             на серебре,
Но помнили крик совы, вспоминали, как в сумерках
                                        пахнет паленым медведем.
Любили семью и друзей и терпели так долго, как можно
                                                      в этой дыре, —
— Но деньги и женщины — разорение, махнем
                                       в Арканзас? — Ну что же, едем!

Один из моих был земельной акулой или как пухлый
                                                           какой фолиант
С подмоченной славой. «Большой и бесформенный, как
                                     мешок с картошкой или фасолью,
Перекинутый через седло. Знает мало,
                           но проницательный», — говорят.
Так из истории он выезжает с толстой шеей и тонкой
                                                         ролью.

А этот с Шилохом воевал, стал странен, как он, ночами
                                                     скрипку терзал.
Ребята Техасом его изводили. — Будь проклят он, нет
                                ничего там! — но, вздорный,
В фургоне умчал, чтоб всем доказать, и, если хотите,
                                   свое доказал,
Когда через год — Будь проклят Техас! — опять вернулся
                                                к блевотине черной

И умер, и умерли все, и мертвы, и голоса их звенят
                                                           из тьмы,
Как последний сверчок морозной ночью, в траве
                                                      затерянный, и едва ли
Нам о выборе нашем они расскажут, умоляя лишь об
                                              одном: чтоб мы
Их старую, их прожитую жизнь — хоть словом одним
                                                        оправдали.

Склоним же над прахом их в поздний час уши сердец
                                                             своих
И, чему хотят они нас научить, постараемся научиться,
И великодушно простим недостатки и даже величие их,
Ибо дети мы их в человеческом свете и под сенью
                                           хранящей Господней десницы.

За ночь померкли рощи.
          И будто забылась боль,
Что прочь тебя гнала.
          Но оживляется болью боль.
          И забывается — через боль.

Опавший лист ореха
          В дымке скользит золотой.
Мальчишки в той роще рыщут,
          Кричат, шуршат золотой листвой.
          Эхо в роще полусквозной.

Опавший лист ореха.
          Мальчишки ушли. Во мгле
Ни звука, и только белка
          Ворошится в листве на пустынной земле.
          Или тень это ходит во мгле.

Граненая головка —
          Изумрудная змея
Весной оживет, услышит:
          Там поступь на тропке лесной — не твоя.
          А все-таки ждет змея.

В траве забвенья глуше
          Твои шаги из года в год.
Пришел — убил — и дальше.
          Змея там другого убитая ждет.
          Придет — убьет — уйдет.

За ночь померкли рощи.
          Не ты ли стоишь во мгле
И молча ждешь, когда же
          Белый цветок опадет во мгле.
          Помни об этой земле.

Когда мир будто ось в колесе, — недвижимее нет,
Когда ветер, что снасти нам рвал полстолетья, стихает,
Когда воздух безвольно, отчасти притворно, вздыхает,
Перепутав, где север, где юг, — появился на свет.

Ты явился в наш век, где с нервическим тиком часов
Сердце, такая, спорит о тактике силы всевластной,
Ты в столетье вошел в час едва ли, не самый злосчастный
И с улыбкой глядишь, как хиреет старик-филосо́ф.

В час, когда на блевотину пес возвращается смрадный,
Страх во тьме компромиссов раскрыл свой цветок белобедрый,
Когда Зло и Добро вершатся с улыбкою бодрой,
Слившись в рукопожатье навек на картине парадной.

Ты вошел в этот год, когда все обещания лгут,
И цветам не цвести, и померзнуть плодам недозревшим,
Нет пути молодым, и всеобщий отбой — устаревшим,
И куда, невозможно понять, и откуда бегут.

Но куда и откуда бежать нам сегодня, когда ты,
Как по камню, по сердцу ступаешь впервые, шажками
Подвигаясь вперед, научаясь владычить веками,
Наши дни и наш труд попирающий, розовопятый,

Чтобы гордым сознаньем созреть, как настанет пора
Над разломом столетий шагнуть из минувшего века, —
И уверенным взглядом и сердцем прозреть человека
В перспективе столетий, в веках совершенья добра.