Анна Брэдстрит - Поэзия США

Конрад, Конрад, что ж ты, старина,
По сырому саду бродишь дотемна?
Трешь напропалую озябшие колени,
Словно хочешь отогреть вешнее виденье —
Лес Арденнский в памяти пробудить от сна.

В старческом загривке невралгия ноет,
Булькает насосом Конрадова грудь,
По щиколотку ноги в листве и перегное —
Конрад, Конрад, об астме не забудь!

Толстые стены выведены ровно,
Не поленья у него в очаге, а бревна;
Теплые шлепанцы, трубка с табаком,
Поджаренные хлебцы, масло, вдосталь чая.
Жаль, спина у Конрада не совсем прямая,
И глумится осень над бедным стариком.

Осень в наших краях — до чего пустынна!
Не сыскать на земле ничего бедней
(Даже под землею, где вода и глина):
Как ботва намокшая, цвет у этих дней,
Что, дымя в камине, не согреет дома,
Как тряпье, истлевшее на сыром ветру;
Лица у людей — как блеклая солома,
Мокшая под ливнем, превшая в жару.

Уже пожухнув, держатся листы.
Настала жатва; чем богата нива?
Горстями зерен, собранных ревниво.
Страна стара; поля стоят пусты.
И горсточка людей — сухих, как эти
Скудные злаки; и одних на свете.

«Накаркает погибель воронье».
Пусть чудится повсюду птичье пенье
Юнцам — презренье к смерти есть забвенье.
А что она сулит нам? — Забытье.
Терпенье — вот единственная вера.
Все остальное — глупая химера.

А почему так тучен этот клок Земли? —
«Здесь похоронены герои-
Конфедераты, эту землю кровью
Смочили». — А! — Трубя в Роландов рог,
Взыграла память старческая. В клети
Сердец пересыпают лихолетье.

Охотники Роландов ритуал
Еще блюдут. Их рог, их псы, их ружья,
Их рыцарская праздность. И обложат
Лису. И, уповая на финал
Не меньше, чем они, она помчится
Кругами, как вакхическая жрица.

И все ж вначале жатва; желтизна
Бронзовочасья Господа и поля —
И зарожденье смертоносной пыли,
Уже готовой опуститься на
Растения, камения и лица.
Мечтатели, пора поторопиться!

О юность голорукая, трудись
Над бронзой поля. Это изобилие
Недолгое, меж зеленью и пылью,
Есть символ Богоматери. И мысль
О том, что воздаянья по заслугам
Нет на родной земле, отринь с испугом

И в исступленье клятву прокричи:
«Да будет град, и снег, и лед по рекам,
Но недостоин зваться человеком
Тот, кто забыл, что вечно горячи
Лучи любви небесной, и за сотню
Чрезмерных благ удел покинул отчий!»

И у Нее — морщины на лице.
Но любит нас — сегодняшних, вчерашних,
Мелькнувших, пусть на миг, на этих пашнях,
Навек пропавших. Думай о конце
Своих трудов и дней в боях и брашнах —
Бесстрашней думай. Думай о Творце.

Дам растрогает твой рассказ:
Как герой напал на колосса,
Неприступного, как утес,
И погиб, но не праздновал труса.

Знаю жалобней: как один
Благородных кровей цыпленок
С нежной юности до седин
Попадал впросак, как ребенок.

Он заслушался птичьим пеньем,
Он под солнечным светом взмок,
Он природы своей не понял,
Соответствовать ей не мог.

Ржали лошади от восторга
И людишки от счастья жить,
Он же морщился от касторки
Человечьей и конской лжи.

Панацеей была б женитьба,
По, наслушавшись о любвях,
Он испытывал к дамам, хоть бы
К самым ласковым, злость и страх.

Из невестиной спальни, критик
Ее тайных сердечных ран,
Он, холодный, как Лета, вытек
В Ледовитейший океан.

Где б он ни был — хоть в бочке меда,
Хоть на небе седьмом — везде,
И подавно среди народа,
Был в отчаянье он. И где

Было помнить ему о крыльях
Милых ног и воздушных рук.
Он бежал от нее, как кролик,
И считал: это ловкий трюк.

Как античный певец на бронзе,
Раздираемый на куски,
Он пытался в стихах и в прозе
Вызнать имя своей тоски.

В ад отправленный, он не ведал,
Ни зачем, ни хотя б за что,
И в смущении проповедовал
Убедительное Ничто.

Неожиданно и стремительно
Он вернулся к своей судьбе —
Для кого-то обворожительной,
Для него — недурной собой.

Но в объятьях, в тепле, от таянья
Был далек он, как никогда,
И лелеял свое отчаянье,
Как сорвавшаяся звезда.

Кентуккских вод прохлада ключевая!
С четверкой сорванцов к речной волне
Спешит малыш, от зноя изнывая,

Здесь лозы льнут к деревьям в тишине
И у щеки лист лопуха ворсится
Ладошкой Навсикаи. Вновь во мне

Скупой слезинкой детство золотится,
И, высохшие, ожили ручьи
Любви и страха. Вновь былое длится,

И дрозд, качнувший ветку в забытьи,
Насторожил под деревом тюльпанным
Пружину мокасиновой змеи…

Тропа над плесом поросла бурьяном,
С небес течет расплавленный свинец,
И мы шагаем в полусне дурманном —

Билл, Чарли, «ниггер» Лейн (его отец
Был врач), тиликавший на флейте Гарри
И Аллен — я — прославленный пловец.

Сумах поник листвой, как на пожаре,
Заждавшись подаянья облаков,
И мы бредем в полуденном угаре

К воде, чей и в ночи не молкнет зов.
Лейн закричал: «Передохнем немного!»
И тут — глухою дробью — стук подков…

Одиннадцать гнались по краю лога
За тем, кто изнемог и был темней
Щербатых плит у старого порога.

И как спешат подобием теней
Лунатики по скошенным карнизам,
Когда инстинкт всех навыков верней,

Мы очутились у реки и низом
Брели, от страха проглотив язык,
По узкой тропке над потоком сизым —

Нам слух глазами стал. И вновь возник
Отряд, но с ним не появился снова
Тот, кто бежал. И я ослеп на миг,

Увидев это воинство Христово —
Позором изнуренные тела…
Потом тропа вдоль берега крутого

Пошла ровней и к бухте привела.
Мы на песок присели сиротливо,
Вода рябой прохладою влекла.

Но, словно водоросли в час прилива,
Зашевелились волосы, и весь
Поджался я, услышав, как с обрыва

Слова скатились — горестная весть,
Как будто горсточка земли упала
В могилу: «Это мертвый ниггер здесь».

Шериф, на явор опершись устало,
Травинку отломил не торопясь
И, ковырнув в зубах, отметил вяло:

«Мы опоздали», — нехотя склонясь
Над Мертвецом остывшим, чью сорочку
Кровь запятнала и сухая грязь.

Слепень куснул удавленного в мочку.
Шериф легонько голову носком
Подвинул, поместив ее на кочку.

Друзья бежали под уклон гуськом,
И я был рад их бегству. Вечерело.
Подъехал всадник. Спешившись, рывком

За ноги потянул большое тело.
Набросив петлю на ступни, шериф
К луке веревку привязал умело,

Труп изогнулся, будто был он жив,
Напрягся — словно леска со стремниной
Сражалась, уступая… уступив…

Шериф бранился, но тому причиной
Был не мертвец, а пыль, ее поток
Над кавалькадой, мчавшей по пустынной

Дороге в городок. Я здесь не мог
Остаться дотемна! По теплой пыли,
Босой, я припустил не чуя ног,

Как жаба, прыгал через рвы, в бессилье
Хватая воздух ртом, а сам глядел,
Как всадники к суду свой груз тащили —

Труп, над которым, точно саван, рдел
Закат, а пыль, клубясь, преображала
В толпу три смутных тела. Я летел,

И с каждым вздохом в грудь вонзались жала.
Потом один стоял, а голова
Безликая на площади лежала…

Столь личная, когда была жива, —
Отныне всем она принадлежала.
Но плакала над нею лишь трава.