Анна Брэдстрит - Поэзия США

В доме был мир, в мире — покой.
Читатель стал книгой, а летняя ночь

Стала словно бы содержанием книги.
В доме был мир, в мире — покой.

Содержание рождалось как бы не книгой,
Хотя читатель склонялся над нею,

Хотел склоняться, хотел бы
Стать мудрецом, для которого книга

Содержит истину, а ночь — мысль.
Мир был покоен — так было надо.

Покой углублял содержание книги,
Усиливал мысль, и в доме был мир.

Истина в исполненном спокойствия мире,
Где нет иного содержания, — это

И летняя ночь, и дом, и покой,
И читатель, склоненный над книгой.

Господь и ангелы поют, чтоб мир уснул.
Огромная луна горит над горизонтом,

И стали вновь слышны сверчки в траве. Луна
Вновь разжигает потухшие воспоминанья.

Он лежит в постели, а вечер ночной дует в окно.
Колокола звонят и звонят. Это не сон. Это желанье,

Да, конечно, желанье… неудержимое,
Пробудившее в полночь, приподнявшее на постели,

Приковав его взгляд к подушке, черной, как траур,
В этой трагической комнате… желанье отчаянное,

Как самый сильный инстинкт. Желанье чего?
Он сам не может понять, мучительно думая.

Но жизнь понимает, она выполняет желанье,
Пристально вглядываясь в голову на подушке,

Более яркую, чем лик Христа на платке
Святой Вероники, эту говорящую голову,

Ведающую последние истины, лишенную тела,
С губами, распухшими от мятежных, мучительных криков,

Голову одного из людей, которые сейчас погибают,
Прилегшую на подушке, чтоб здесь отдохнуть
                                                                    и высказать,
Высказать наконец, слог за слогом, слово за словом,
То, что погибший высказал только делом.

Господь и ангелы, это было желанье того,
Чья голова лежит здесь. Ради этого он погиб.

О демагоги, продажные, платные люди,
Видите мученика, и губы его в крови!

Смерть его — это вера его, хоть смерть — это камень.
Он любил эту землю, он имел, за что умереть.

Ветер ночной веет над спящим, который
Пристально вслушивается в слова, что вещает жизнь.

Лишь в этот вечер я снова увидел на горизонте
Эту вечернюю звезду, в начале зимы, звезду,
Которая весной воцарится в западной части неба,
Снова… как будто вернулась, как если бы жизнь
                                                          вернулась,
Не молодостью сына и дочери, не местностью,
                                                напомнившей молодость,
Но как если бы вечер застал меня вдруг самого,
Молодого, быстро идущего, в моем собственном настоящем.

Это было как внезапное время в мире без времени,
Этот мир, это место, эта улица, где я находился
Без времени: ведь то, чего нет, не имеет времени,
Не имеет ничего, кроме «было», кроме немой
неподвижности
Перед лицом этих армий, армий без музыки,
Без барабанов и труб, командиры безмолвны, оружие
Брошено и лежит на земле, полный разгром.

Что было делать звезде в этом мире, освещенном его,
В пустых небесах над Англией и над Францией
И над немецкими лагерями? Звезда светилась отдельно,
И все-таки именно это поможет держаться — этот
Отдельный от нашего прошлого и отдельный
От нашего будущего, этот вечно живущий,
Вечно движущийся и дышащий, вечный огонь,

Как настоящее, но завершенное и разрешившееся,
Не символ, но то, что символом обозначается,
Нечто живое в небе, неизменное, несмотря на то что
Небо меняется. Лишь в этот вечер я снова
Увидел ее, в начале зимы, и снова я шел, бежал,
Снова я жил, был, снова свободно вздохнул,
Воспрянул снова и вспыхнул снова, время вспыхнуло
                                                                                    снова.

Среди лужаек, в юбках голубых,
Под башнями в колледже вашем строгом, —
Вольно вам верить дряхлым педагогам,
Брюзжанью их.

Повязкой белой волосы убрав,
Не думайте о днях в их беглой смене,
Подобно птицам голубым, чье пенье
Не молкнет среди трав.

Цветите, голубейте в добрый час,
Но я — кричать хочу, забыв приличья:
Как мимолетна красота девичья,
Никто ее не спас!..

Есть женщина — ей холодно и в пледе,
А речь ее отрывиста и зла,
И глаз голубизну застлала мгла,
А ведь еще недавно эта леди
Красивее любой из вас была.

Словно лазутчик, тая́ под невинною миной
Взгляд чужака, я брел, любуясь тайком
Старым домом, царящим над далью туманной,
Воздух его застойный дразня табаком.

Здесь древность, после тошнотных шато над Луарой,
Светилась по-новому: это была красота
Не для дошлого доки, чьей эрудицией серой
Воспитанная публика по горло сыта.

Здесь было одно из южных поместий: вдоль склонов
Ни аркад, ни башен, ни строгих защитных валов,
Достаток (но голуби вместо ленивых павлинов),
Обряды мрачные (вместо пышных балов).

И вправду, наверное, здесь же, в поместье,
Были надгробья, сюда катафалк привозил
Здешних усопших. Казалось, ты на погосте,
Если б не жимолость, вьющаяся между стропил.

Надежность сквозила в прямизне его линий,
То скрытых деревьями, то проступавших вблизи,
Цвет кирпича был цветом долгих агоний.
Его недреманное сердце за зелеными жалюзи

Взывало: хотя я давно уже необитаем, —
Моим будуарам, удобным для человеческих чад,
Грешно пустовать, пугая прохожих застоем,
Войди, человек, обнови мой старый уклад…

И с безрассудством того, кому судьба улыбалась,
Я бронзовым молотком попросил у дверей
Впустить меня и — как подаянье, как милость —
Дать каплю мудрости из его замшелых ларей.

Напрасно. Безмолвие отозвалось печальным
Биением сердца, но разве холодный отказ
Смирит археолога в его блужданьях по штольням,
Где даже тупик не отнимет надежды на лаз?

«Старая леди больна», — сказал мне худущий,
Закутанный, хмурый привратник, схожий, как брат,
С кривою служанкой и садовницей тощей,
Просившей покинуть господский готический сад.

Старое зданье неотвратимо ветшало. Щебенка
Газон погребет, как листва, на веки веков,
И летописца не встретит ни госпожа, ни служанка,
И антиквар не потрогает выщербленных черепков.

И я о себе подумал, увидев, как нежно
Перышком ветхим в истому полдня дымок
Вьется из трубки, — и, вздрогнув, вышел отважно
В мир, не менее зыбкий, чем этот мирок.

Конрад, Конрад, что ж ты, старина,
По сырому саду бродишь дотемна?
Трешь напропалую озябшие колени,
Словно хочешь отогреть вешнее виденье —
Лес Арденнский в памяти пробудить от сна.

В старческом загривке невралгия ноет,
Булькает насосом Конрадова грудь,
По щиколотку ноги в листве и перегное —
Конрад, Конрад, об астме не забудь!

Толстые стены выведены ровно,
Не поленья у него в очаге, а бревна;
Теплые шлепанцы, трубка с табаком,
Поджаренные хлебцы, масло, вдосталь чая.
Жаль, спина у Конрада не совсем прямая,
И глумится осень над бедным стариком.

Осень в наших краях — до чего пустынна!
Не сыскать на земле ничего бедней
(Даже под землею, где вода и глина):
Как ботва намокшая, цвет у этих дней,
Что, дымя в камине, не согреет дома,
Как тряпье, истлевшее на сыром ветру;
Лица у людей — как блеклая солома,
Мокшая под ливнем, превшая в жару.