Анна Брэдстрит - Поэзия США

часто моргали и опасались змей. Зебры,
                       своей непохожестью
кичащиеся; слоны с белесой, как туман, кожей
     и хваткими приспособлениями;
                   и эти кошечки; и попугай —
                             зануда при ближайшем рассмотрении, — хвативший
             еды различной и коры древесной через край.

Я вспоминаю их величие, или скорее остатки
величия. Трудно припомнить повадки,
       голос и даже облик, когда речь идет
              о случайном знакомстве двадцатилетней
                  давности; но мне его не забыть, этого Гильгамеша
                         среди
                              мохнатых плотоядных, этакого кота

с грифельно-серыми треугольными метками на передних
                                                                         лапах и жестким
                        хвостом,
бросающего сухо: «Хорохорятся тут всякие,
              а потом
      с плохо скрываемой злобой, дрожа всем телом,
                      бормочут бессвязно,
                 что, дескать, где нам постичь искусство; делают
                        из всего проблему; надуются, важные,

       словно это — непостижимая тайна, такая же симметрично
отчужденная, как фигурка, вырезанная из хризопраза
       или холодного мертвого мрамора, зловещая
                 в своей власти над нами и бездоннее,
                    чем море, которое предлагает нам лесть в обмен
                 на пеньку,
лошадей, золото, мачтовый лес, меха и ячмень».

Популяризировать тапочки, их скромный облик,
символизирующий удобство при минимальных средствах;
убеждать ригориста, домовладельца и пианиста,
что его пианино — рутина и его прелестные
                                                    головастики-ноты —
в прошлом, когда музицировать было время;
уверять самозваных безмозглых Мидасов,
чьи двенадцать каратов невежества себе набивают цену,
что не до́лжно брать напрокат седую длинную бороду
и стращать иных любопытных неумолимой косою времени;
вразумлять поэта с его чересчур эластичною музой
                                                            для избранных,
что его животворная сила — в умении побеждать
                                          собственную обособленность,
что покуда в стихах преобладает гибкость над логикой,
они летят по прямой, как ток электрический,
                                            в противном же случае —
они как обезлюдевшая местность, что гордится своей
                                                        захолустностью;
доказывать святошам сановным,
что чванливость нелепа,
что достойнее быть в стороне от вековечного раболепства,
когда лобзают ступни повелителей
и пинают в лицо тех, кто званьем ниже;
поучать земных богов атеизма,
что мы погрязли в земном,
в отбросах, в погонях за призрачным благом, в безумии
                                                                   экстремизма;
внушать змеино-увертливым полемистам
благие и трезвые мысли,
что негры не жестоки,
что евреи не скаредны,
что азиаты не бессмертны,
что немцы не коварны.

Где наше простосердечье
и наши грехи? Все это
утрачено. Где человечья
отвага: поиск ответа,
сила сомненья —
крикнуть беззвучно, слушать, не слыша! — когда
других ободряешь,
страдая, идя на смерть,
когда, пораженье терпя, мужаешь,

крепнешь душою? Тот прав,
дальновиден и счастлив, кто,
одним из смертных став,
над своей несвободой возвысится.
Над самим собою, — словно
море из бездны всходит
к свободе, в бессилии рвется
            и катится вспять,
            чтоб рваться опять.

Кто силою чувств объят,
тот действует. Ведь каждый
запевший песню
становится стройней, и, говорят,
он делается выше. Пусть он пленник,
но песнь его
нас убеждает: радости покоя
ничто в сравненье с радостью борьбы.
           В этом и бренность,
           в этом и вечность.

Взгляни на землянику:
          извилиста, мала,
          но буря не смогла

убить ее; песчинки
          оставил океан
          для множества семян.

Какая пища лучше,
          чем сердцевина яблок —
          идущий в путь кораблик

малюток-близнецов.
          Мороз вконец изгрыз
          зеленый кок-сагыз,

но корень в почве мерзлой
          живет… Среди тепла
          опунция росла,

колючий стебель сник,
          но корень в землю круто
          ввинтился на два фута.

Порою мандраго-
          рой гнется корнеплод.
          Победа не придет,

покуда к ней не рвешься.
          И гроздья винограда —
          лишь той лозе награда,

что сверху и внизу
          свои завяжет пле-
          ти в тысячном узле.

С врагом дерется слабый —
          вступает сильный в бой
          — смотри! — с самим собой!

И льется сок земли
          в измученное тело,
          чтоб ягода зардела!

Позвать мускулистого парня, который
Умеет сигару скрутить умело,
Чтоб он сбил похотливые сливки.
Дать девкам бездельничать в платьях
На каждый день, парням приказать
Нести букеты в пожелтевших газетах.
Пусть станет быть, а не казаться сутью мира.
Да здравствует король, король пломбира.

Взять с комода соснового, на котором
Нет ручек стеклянных трех, покрывало
С голубями, вышитыми ею когда-то,
И набросить так, чтоб закрыть ей лицо.
Если ее мозоли покажутся из-под него,
Увидишь, как все в ней остыло, немо, мертво.
Пусть к лампе свет ее вернется из эфира.
Да здравствует король, король пломбира.

В эти дома слетаются сны
В белых ночных рубашках.
Ни одного зеленого,
Или красного в зеленую крапинку,
Или зеленого в желтую крапинку,
Или желтого в голубую крапинку.
Ни одного причудливого,
В кружевных чулках
Или с вышитым поясом.
Людям не приходит в голову
Видеть сны о барвинках и бабуинах.
Лишь какой-нибудь старый моряк.
Пьяный, уснувший, не сняв ботинок,
Ловит полосатого тигра
В красных тропиках.

Как клавиши рождают звуки,
Так звуки музыку рождают
В моей душе в такт фортепьяно.

Но музыка тогда — не звуки;
Она — томительная рана
Желанья моего и память

О шелковисто-синей тени
О твоей. Да, музыка — тоска,
Разбуженная в стариках Сусанной.

Она в закатный час зеленый
Купалась в тихом озерке садовом,
А старцы красноглазые смотрели

И слушали басы их естества
В ведьмовском хоре вместе с пиццикато
Их крови, пискнувшей осанну.

В зеленых струях чистоты
Сусанна млела;
Их прикосновений
Она ждала;
Что ей
До тайных вожделений.
Звучал, как музыка,
Сусанны вздох.

Сусанна ежилась на берегу
От ветерка
Желаний вялых.
Меж тем соленая роса
Растраченных страстей
На листья пала.

Сусанна зябла от росы,
Вся — тремоло.
Служанок резвых с покрывалом,
Чтоб госпожу согреть,
Все не было.

Сусанны, ах! в ладонь
Разбередило ночь.
Увидела Сусанна старцев —
Цимбалы треснули
И рев рожков заглох.

Как бубны, с грохотом и звоном
Примчались слуги и с поклоном

Напрасно силились понять,
В чем старцев можно укорять.

Их шепотки текли дождливо
По серебристым листьям ивы.

Зажгли огонь. Ах! Что за вид —
Нагая женщина стоит.

Умчались слуги без поклона
В ухмылке грохота и звона.

Прекрасное для разума — полет,
На миг застывший в абрисе портала,
Но только плоть — прекрасного начало.
Не умирает с телом красота.
Зеленый вечер, тот умрет, конечно;
Волна, завидев берег, безутешна;
Умрут сады, услыша вздох зимы,
Бредущей в рясе леденящей тьмы;
Умрут служанки, и во храме
Отслужат упокой с хорами.

Сусанны музыка коснулась струн
Расстроенных, и в стариках беспутных
Родился только смех и скрежет Смерти,
Но музыка бессмертна: до сих пор
Виола красоты Сусанны
Ведет коленопреклоненный хор.