Галина Цурикова - Тициан Табидзе: жизнь и поэзия

Если впрямь ты поэт, а не рохля,
Будь как день в окроканской глуши.
Пусть и руки б, чесавшись, отсохли,
Воздержись и стихов не пиши.

Кто взошедшее солнце, как бомбу,
На рассвете огнем набивал?
Что ты скажешь похожего, в чем бы
Не сказался болтун-самохвал?

Если можешь, чтоб грудь не издрогла,
Стереги Марабды голыши.
Висни в небе, как крепость Кёр-Оглы.
Стой века и стихов не пиши.

Чуть толкнуть — ты не тверже тростинки,
А она — точно грома раскат, —
Оттатакала все поединки
И стоит — как столетья назад!

Если ты не хвастун, если трижды
Наши дни средь веков хороши,
Жди поры настоящей и выжди.
Но, как все, второпях не пиши.

И тогда, если все ж ты не шляпа,
Покажи себя впрямь молодцом
И такое украдкой состряпай,
Как вчера соловей из Удзо.

Если мужества в книгах не будет,
Если искренность слез не зажжет, —
Всех на свете потомство забудет
И мацонщиков нам предпочтет.

В простом стихе вместить мне хочется,
Что до сердца меня пронзает
Листвой лесов, опавшей дочиста,
Осенней ласкою терзанья.

Кто с Окрокан Тифлис не видывал,
Не знает, что же он такое.
Монгол отсель ему завидовал,
Поэт свой взгляд на нем покоил.

Отсюда весь Казбек в сиянии,
И облака от стад отстали.
Во мне бушует лед нечаянный,
Снега на плечи мне упали.

Заходит в комнату лохматая
Соседская собака Цузрия,
Пятью щенятами богатая,
И худоребрая, и хмурая.

Орех последний на орешнике
Сорока ищет развеселая.
Мечтает кляча неутешная,
Чтоб сеном стали скалы голые.

Спускаются стада с Манглиса,
Дорогу полнит их стенание,
И запах лаваша стремится
К хлебам работы Пиросмани.

На школьном дворике ребята,
Бой барабана заглушенный,
А небо, ясностью богатое,
Ясней их глаз неискушенных.

Курсанты после дней маневренных,
С лицом, железным от загара,
То песни гул несут уверенной,
То Чан Кай-ши бранят недаром.

Опять засяду за Рабле я,
Пантагрюэлем в Окроканах,
Когда ж от ветра ошалею,
С Рабле грузинским — Иоанном —

Я встречусь — ста лет не бывало,
Проснулся путник, как родился,
Каликой перехожим стал он —
Лежат дороги впереди все.

Но кто сказал: хлеб горек в Грузии?
На правду это не похоже.
И вот без посоха, без груза я
Один пройду весь край, что ожил.

Это меня удивляет — стих
У новых поэтов беден.
Если сказать по совести, их
Словесный ковер так бледен.

Вглядываюсь тревожно в стих…
Вот моей мысли основа:
Безграничны возможности
Мускулистого слова.

Когда у поэта почва тоща,
Он ругает другого жестоко
И, жаждущий, ждет —
Не дождется дождя,
Лирического потока.

А вся вина его, мне поверь, —
Про то говорю открыто, —
Он ищет героя времени,
Но смотрит вокруг сердито.
Проходит придирчиво стороной…

Сетями отживших традиций
Поэты опутаны, стариной.
Боязно им обратиться
К воспеванию словом
Жизни в цветении новом.

Друзья, старинный облысел Парнас.
Сегодня тысячи таких нагорий.
Когда про наше время да про нас
Не будешь петь —
Тогда — себе на горе —
Ты душу живу высушишь до дна,
Иссякнут родники, как будто сами
Твои глаза наполнятся слезами…

Кому, скажи, печаль твоя нужна,
Рыданья, зазвучавшие стихами?
Стих — это клич.
Он рубит наповал.
Как верно Чавчавадзе написал:
«Что пользы плакать над давно забытым,
Жестокой дланью времени убитым?
Что проку над былой грустить бедою?
Пора идти нам за иной звездою.
Пора глядеть нам в будущие годы,
Ковать судьбу грузинского народа».
И Голиаф всех силою потряс…

Мы сами брали будущность
Для нас.

Итак, за нами, братья, наша песня.
Прошли те времена, когда народ
Ценил сладчайший щебет в поднебесье, —
Теперь колес он ценит цепкий ход.
Каналами соединились реки.
Сегодня на примете каждый миг.
Все старые свои грехи, огрехи
Оставь, скорей освободись от них!
Себя ты уважать заставишь сам —
Народ не верит сладким словесам…

Пусть будет стыдно тем, кто бестолково
Высушивал свой стих из года в год,
Кто пожалел бы истинное слово
Для наших братьев,
Верно и сурово
Сложивших головы за свой народ.
Позор поэту, если он в испуге
Пойдет, изменника увидев, вспять
И не сумеет песню спеть о друге,
И кровь и пот народа в песню взять.

«Парню одному с Тапаравани
Нравилась аспиндзская девица.
Вот зажгла свечу она в тумане,
Чтоб ему во тьме не заблудиться.

Плыл он к ней бушующей рекою,
И душа у парня ликовала.
Нес он жернов левою рукою,
Правой греб, покуда сил хватало.

А свеча во мраке пламенела,
И у парня прибывала сила.
Но одна колдунья то и дело
Ту свечу у девушки гасила.

И погиб тот юноша несчастный,
Потонул, ушел из этой жизни,
И стервятник труп его безгласный
Рвал потом, как водится, на тризне…»

Эту я историю когда-то
Услыхал у вод Тапаравани.
Но не сгинул парень без возврата,
Как об этом говорили ране!

Возвратила нам его судьбина!
Вот плывет он снова, черноокий:
На одном плече его турбина.
На другом — железный бык высокий.

И восходит свет его гигантский,
И отныне нет ему запрета,
И ведь парень тот тапараванский —
Грузия, воскресшая для света!

В той памяти весна черна, как ночь.
Хоронят заживо истерзанную музу.
Как тень за катафалком, проволочь
Меня хотят по каменному брусу…

Видениям я верю, как Рембо.
И, отрыдав над девой неповинной,
Встаю перед враждебною судьбой,
Как перед медлящей лавиной…

«Иди-смотри». О, нет, я ученик
Иного опыта, иного зренья.
Едва лепечет о заре тростник —
Совсем как я в минуту озаренья.

И там, где спорит с берегом река,
Где вещее растенье коренится,
Мне вырежут свирель из тростника,
Проросшего сквозь темные глазницы.

«Иди-смотри». Придут, недолго ждать.
…Сквозь адов жар, мой пламень одинокий…
Прости, я не успел тебе сказать
Всего, что мне сказал Рембо безногий.

Будто ожил древний миф.
И циклопы скалы рушат,
Разметав их, разгромив,
Все ущелье страхом душат.

Большевистская кирка
Бьется в каменные лавы,
Труд, что проклят был века,
Превратился в дело славы.

Города, что твой Багдад,
Не халифам ныне строят,
Человек свободный рад
Сбросить бремя вековое.

Если друг ты — с нами ты,
Если враг — уйди с дороги.
Для исчадья темноты
Суд готов народа строгий.

Серп и молот на гербе, —
То не зря изображенье,
То с природою в борьбе
Мира нового рожденье.

Точно скалы поднялись,
И, как волны, камни встали.
Слава тем, кто эту высь
И стихию обуздали.

Сам с походом этим рос,
За него болел я сердцем,
И взамен ширазских роз
Стал я камня песнопевцем.

Я сложил на этих склонах
Песнь камней освобожденных!