Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Стихи. Переводы. Переписка. Том 2
«Информационную Газету» редакция получила, но не успела связаться с ней просто потому, что уже чувствовалось у нас веяние смертного конца.
Сегодня я, как всегда утром, приехал в редакцию. По дороге в трамвае я почему-то думал о Вас. В редакции застал одного курьера, который принес с каждым днем редеющую почту. Пусто и жутко. Жизнь отошла от этого места. Нашел Ваше пиcьмо и первое – прочел его. Когда я впервые узнал о конце газеты (это было внезапно), – я перенес это мужественно. Мужественно скрыл от жены в первый вечер о нашей катастрофе... И только Ваше письмо раскрыло передо мной всю глубину моего горя. До этой минуты я не знал, что от этого плачут.
Потерять в изгнании свою газету – то же, что вторично пережить потерю Родины.
Вы писали письмо в тот день, когда вышел последний номер.
Я очень признателен Вам за Ваше сердечное, дружеское отношение ко мне. М<ожет> б<ыть>, Вы и переоцениваете мои творческие возможности. Но если даже и нет, то чтó в них, раз всё равно это только возможности, раз реализовать их негде. Опять нужно уходить от любимого дела. Бог весть куда опять забросит жизнь. М<ожет> б<ыть>, даже нельзя будет писать. Рухнет мой «дом» (вся моя личная жизнь держалась на скромном заработке в газете). А я уже устал, очень устал бороться. Думаю, что и всё поколение наше устало, как Сизиф, вечно тащить в гору и вечно выпускать у самой вершины камень маленького житейского благополучия.
Сказал ли Вам Зарецкий, что на его выставке рисунков писателей были и мои работы?
От всего сердца жму Вашу руку – Л. Гомолицкий.
В той же газете, где Ваша автобиография, есть статья Философова, в которой он пишет о Вас также[271]. Из всех автобиографий, успевших появиться в «Молве», я считаю лучшей по простоте и сдержанности – Вашу (это совсем искренне, мне сейчас не до комплиментов), по романтичности – Новаковской[272].
Где теперь печатать «материалы Союза Р<усских> Писателей и Журналистов»?!.
Автограф, на бланке Молвы.
37. Гомолицкий – Ремизову
26 апреля 34
Многоуважаемый
Алексей Михайлович,
давно очень собирался написать Вам, но была у меня мысль, которая помешала, но никакого плода не принесла. Должна была появиться моя статья по-польски (м<ожет> б<ыть>, еще появится), а в ней центральное место занимали Вы – и я хотел вместе с письмом послать эту статью...[273]
Дмитрий Владимирович тоже давно уже просил меня передать Вам – что если не пишет, виной тому заботы и хворости. Забот действительно у него много – во всё входит сам, всё дело, можно сказать, на себе несет.
Скоро – должно быть, в начале мая Вы получите Меч. Будет выходить еженедельно вместо ежедневной Молвы.
Такой я ему придумал знак[274] – знак бедных рыцарей.
Л. Гомолицкий.
Warszawa, Podwale 5, m. 3 «Rosyjski Komitet Społeczny»
или –: «Miecz» ul. Chocimska 35, m. 14, Warszawa
Автограф.
38. Гомолицкий – Бему
Варшава, 25 июня 1934 г.
Глубокоуважаемый
Альфред Людвигович,
я в переписке с Кнутом, но меняемся письмами мы редко, главным образом потому, что переписка стóит, а ему сейчас очень тяжело – материально. Адрес его: Paris XIII, 12 squаre Port Royal. Зовут его Довид Миронович. У меня создалось представление, что до сих пор больше всего признания он имел в Польше. Самые первые его стихи перепечатывала «За Свободу», там же появились первые лучшие о его книгах рецензии. Через меня (я написал ему в Париж, прочитав в Звене «Я не умру»)[275] книги его попали на Волынь. Один мой знакомый молодой еврей увлекся им так, как некогда увлекались Надсоном. Еврейская русская провинция – родной воздух Кнута. Тот, кто не дышал этим воздухом, кто не знает средневековой еврейской литературы, не может до конца понять и оценить его (то же знание еще в большей мере необходимо для понимания А. Черного). Первый доклад о нем был прочитан в варшавском Лит<ературном> Содружестве[276] и первый язык, на который его перевели, – польский. Перевел Вл. Слободник, теперь переводят Й. Чехович и Й. Лободовский. С. Нальянч в прошлом году совершил турнэ по Польше с литературными докладами, один из докладов его – о Кнуте. С. Нальянч рассказывал, что публика слушает стихи Кнута с эстрады с необычным подъемом, что это самая благодарные для декламации стихи. С.Н. вменяет это Кнуту в большое достоинство. Я думаю как раз иначе. Тут большая опасность для Кнута. Но его стихи и особенно две вещи: Я Довид Ари бен Мейер[277] и Еврейские похороны очень люблю и ценю.
Что касается Цветаевой, то мне всегда казалось, что она, подобно Пастернаку, не начинает (открывает новые пути), но завершает (ведет в тупик, «открывает» тупик) и притом очень как-то одиноко[278]. Зашла в тупик, наслаждается его тишиной и поэзией; но не делает из этого программы, никого за собой не зовет (как Пастернак – он-то зовет). Пройти это нужно, как и все, но формально чисто, потому что всё же Цветаева не Достоевский. Очень бы хотел перечитать и вчитаться в ее После России, но в Варшаве книг Цветаевой нет. Интересно о Цветаевой написал в Нови Иваск[279]. С этим Иваском я тоже в переписке. Странно началось. После статьи Адамовича, где между прочим говорилось о моем Доме[280], Иваск разыскал письмом меня. После долгих странствий по Волыни письмо нашло меня в Варшаве. У них в Ревеле, видимо, живо, а еще живей... в Ровно. Чем глуше – тем «живее». Зато как, судя по письмам оттуда, мертво и глухо в Париже на Монпарнасе!
Моя жизнь проходит в работе в Мече. Так как русской лит<ературной> среды в Варшаве нет (если не считать ближайших сотрудников Меча) я нашел прибежище (подышать воздухом литературным) у молодых польских поэтов. Подружился со Слободником и Чеховичем[281]. Все-таки там есть то, чего у нас нет – смена лит<ературных> вкусов, направлений. Без этого в музейной духоте рус<ской> зарубежной лит<ературы> я бы задохся. Много мне дал для ума и сердца также проф. Т. Зелинский[282]. В № 9 Меча печатается моя поэма «Варшава» (заранее слышу Ваш строгий суд). Мой первый опыт 4-хстоп<ного> ямба (это теперь-то!)[283]. Писал запоем – на улице по дороге в ред<акцию> (записывал, останавливаясь, карандашом на свертке), в редакции, ночью. Помню – боролся с строфичностью, со слащавостью трехударных строк. Написав, перечел Drogu do Rosji Мицкевича, Медного Всадника и Возмездие. Не знаю, что вышло – чтó для других; для меня – тоска по настоящей поэзии, толкующей и направляющей жизнь.
Меня очень заинтересовали стихи Аллы Головиной. Кто она?[284] Когда выйдет ее книга стихов?[285] Вот ей Пастернак не страшен. А я его побаиваюсь. Мне радостней учиться у Жуковского (как много у него взяли и Блок, и Гумилев), у сектантов (сектантские духовные стихи).
Очень благодарен Вам, Альфред Людвигович, за Ваши статьи о Достоевском в сборнике пражского семинария, – так много мне дало это чтение[286].
Искренне Ваш Л. Гомолицкий.
На бланке Меча.
39. Гомолицкий – Ремизову
1/IX 1934 г.
Глубокоуважаемый собрат,
в конце прошлого года наш Союз разослал ряду видных русских писателей и журналистов, работающих в эмигрантской печати, обращение следующего содержания:
«Варшавская литературная газета Вядомости Литерацке выпустила щедро орошенный советскими объявлениями номер, в котором ряд советских писателей с К. Радеком во главе, восхваляя “советские достижения” и советскую свободу печати, старается доказать полное ничтожество русской эмигрантской литературы. Так как до сих пор к Вяд<омостям> Лит<ерацким> прислушивались с вниманием широкие круги польского общества и статьи этой газеты находили отголоски в иностранной печати, то мы считаем, что оставлять это позорное явление без ответа и надлежащего освещения невозможно. Поэтому мы обращаемся к наиболее выдающимся рус<ским> эмигрантским писателям с покорнейшей просьбой сообщить нам, по возможности безотлагательно, хотя бы краткие сведения о их литературной деятельности за рубежом. Между прочим нам хотелось бы получить ответы на следующие вопросы: 1) что Вами написано за время Вашего пребывания вне сов<етской> России; 2) что напечатано в периодических заграничных изданиях; 3) что выпущено отдельным изданием; 4) что переведено на иностранные языки и на какие именно; 5) какой литературной работой Вы заняты в настоящее время. Может быть, Вы не откажете также прислать нам краткий очерк о своей жизни в эмиграции. Все эти сведения нужны нам для того, чтобы дать возможно более полную картину жизни и работы русских эмигрантских писателей в ответ на распространяемую клевету».
