Антология - Европейская поэзия XIX века

Блаженный юг сегодня ветром нежным
над морем веет, волны погоняя туда,
где дом мой, где земля родная,
к родимым долам и холмам прибрежным.

О! мой привет приютам безмятежным,
да будет свят покой долин и взгорий;
целуйте, волны, челн рыбачий в море,
прильни, о ветер, к щечкам белоснежным.

И ты, гонец весны, к родным местам
лети, мой пестрокрылый, в поднебесье,
на север лето песнями зови;

а если встретишь ангелочка там
в шапчонке с кистью, в домотканой пейсе,
пропой, о дрозд, привет моей любви.

Ни единый цветок-солнцелюб
не проснется у серых скал,
где с уступа летит на уступ
пенный, гневно ревущий вал,
где ты, старче, поешь, гремишь
нескончаемый страшный сказ
и утесы дрожат, что камыш
на ветру в предвечерних! час.

О героях поёшь ты быль,
о делах старопрежних лет,
и о том, как свободу повергли в пыль,
и о том, как славы померк свет.
Но над тобою закат, как встарь,
сквозь облака струит багрец,
и радужны струи твои: ты — царь,
и радужной иеной горит венец.

Из всех водопадов прекраснейший, ты
непостижимо прекрасный поток!
Страшно паденье твое с высоты
в пустыне, где скалы, где ты одинок.
Все преходяще: радости луч
в сердце сменится скорбной мглой,—
лишь ты неизменен, светел, могуч,
с высот ниспадая, ревешь над землей.

Вскипает прилив у подводных камней,
вихрь обрывает роз лепестки,
уходит радость летних дождей,
приходит время зимней тоски.
Слезы текут, по морщинам струясь,
покоя не ведает человек,—
в твоем же потоке струится, смеясь,
жизнь, что не может сгинуть вовек.

Мне бы в пучине твоей уснуть;
в час, когда смерть не смогу обороть,
когда проводят в последний путь
мою неживую, недвижную плоть,
когда земля меня залучит
и слезы будут в глазах у всех,
пусть надо мной тогда прозвучит
твой безумно-ликующий смех!

Глядел я с утеса, где вечен прибой,
в сутемные дали,
и, в пене вздымаясь, валы подо мной
тяжко вздыхали.

И плакал туман, и отзывно скала
стонала, как море.
Немотная мгла берега облегла,
как смерть пли горе.

«Ты, море, вместилище вихрей и гроз,
поешь заунывно,
и сердце мое, как прибрежный утес,
стонет отзывно.

Мой дух изнемог, слыша голос тоски,
бессильной угрозы;
и брызги твои солоны и горьки,
как горькие слезы.

Глаза воспаленны, и сердце горит,
исполнено горем,
и сам я готов, как ребенок,
навзрыд плакать над морем».

Но море метнулось к вершине скалы,
забыв о печали,
и гневно взревели на воле валы,
и мне отвечали:

«Ты, смертный, ничтожен! И в бурю и в штиль
ты — прах перед морем.
Что слезы? Как я, ты себя пересиль —
и властвуй над горем!»

Я охал летним вечером
по вересковой пустоши.
Мой путь был долог и уныл,
но вдруг прекрасный звук поплыл
по вересковой пустоши.

Светились горы вдалеке
над вересковой пустошью.
Песнь лебедя, святой хорал —
он для меня в пути звучал
над вересковой пустошью.

Отозвалась моя душа:
над вересковой пустошью
летел вперед я на копе,—
часы летели, как во сне,
как лебеди над вересковой пустошью.

И на небо мгла, и на море волна,
и над фьордом зыбкая муть.
Это он, это Эггерт Олафссон
из Скора пускается в путь.

В ту пору старик у моря сидел,
в глазах его старых — страх.
Он Эггерту Олафссону сказал:
«Неладно, глянь, в небесах».

«Не по небу я, по воде плыву,—
ответил ему герой,—
я верую в бога, не в чертовню,
и ветер люблю штормовой».

И, прочь уходя от воды,
старик молвил тогда ему:
«Ты держишь на юг, но ты придешь
к господу самому».

Это он, это Эггерт Олафссон
из Скора пускается в путь.
Он сам у руля — заставь-ка его
сдаться и вспять повернуть!

Шторм бушевал, но лодку свою
повел он, неустрашим.
Вихрем у борта птицу несло,
что из Скора летела за ним.

Его молодая жена сидит,
она смертельно бледна:
«Господи боже, до самых небес
эта крутая волна!»

«Зарифить парус!» — крикнул герой.
Но Рок проворней людей:
волна над скамьями нависла — и вмиг
смыла людей со скамей.

Это он, это Эггерт Олафссон!
В дикий ревущий вал,
в Брейдафьорд навсегда погрузился он
и жену в объятьях держал.

«Это он, это Эггерт Олафссон,—
вскричал дух нашей страны,—
Эггерт достойней скорби моей,
чем другие мои сыны».

Если на небе мгла, и на море волна,
и над фьордом тьма — до сих пор
горестный плач раздается здесь,
у холодной пристани Скор.

О бог земли, земли господь! —
мы имя святое, святое поем.
Вкруг солнца горят легионы веков
в ореоле небесном твоем.
И день для тебя — будто тысяча лет,
и тысяча лет — будто день,
и вечность — в холодной росе первоцвет —
перед богом ничтожная тень.
Исландии тысяча лет! —
но и вечность — в холодной росе первоцвет —
перед богом ничтожная тень.

Помилуй, боже, и прими
как жертву молитву, молитву сердец,
тобою горящих века и века,
наш господь, наш отец и творец.
Тебя славословим мы тысячу лет,
ибо ты сохранил нас в веках,
тебя славословим и чтим твой завет,
ибо жизнь наша в божьих руках.
Исландии тысяча лет! —
но и это всего лишь холодный рассвет,
первый солнечный луч в облаках.

О бог земли, земли господь! —
мы тленны и слабы, как слабы цветы,
мы вянем, утратив твой дух и твой свет,
нас от тленья спасаешь лишь ты.
О! пошли нам поутру живительный свет,
в полдень — силы, чтоб жить и цвести,
а под вечер — твой мир, и любовь, и привет,
да поправятся наши пути!
Исландии тысяча лет! —
осуши наши слезы, пошли нам расцвет,
укажи в царство божье пути.