Владимир Набоков - Стихотворения

Усталый, поздно возвратился
я в сумрак комнатки моей,
к уюту бархатного кресла,
к рубинам тлеющих углей.

Вошел тихонько я и… замер:
был женский облик предо мной:
щеки и шеи светлый очерк,
прически очерк теневой,

да, в кресле кто-то незнакомый,
вон там, сидел ко мне спиной.

И волосы ее и шею
я напряженно наблюдал;
на миг застыл, потом рванулся —
и никого не увидал.

Игра пустая, световая
лишь окудесила меня —
теней узоры да подушка
на этом кресле у огня.

О вы, счастливые, земные,
скажите, мог ли я уснуть?

Следил я, как луна во мраке
свершала крадучись свой путь —
по стенке, в зеркале, на чашке…
Я в эту ночь не мог уснуть.

Было поздно, было скучно,
было холодно, и я
звездам — братии веселой
позавидовал: друзья
золотые, хорошо вам!
Не тоскует никогда
со звездою лучезарной
неразлучная звезда.

Светом нежности взаимной,
светом радостей живых,
беззаботностью, казалось,
свыше веяло от них.
Так, быть может, и Создатель
смотрит с вышины своей,
развлекаемый веселой
вереницею людей,
и не ведает, что каждый
в одиночестве своем,
как потерянный в пустыне,
бродит в сумраке немом.

Я-то ведал, полюбил их,
пожалел от всей души:
там, в пустынях непостижных,
в угнетающей тиши,
тлели звезды одиноко,
и с далеким огоньком
огонек перекликался
комариным голоском…

Алмазно-крепкою стеною от меня
Всесильный отделил манящую отраду.
Восстану, разобью угрюмую ограду
и прокляну Его, на троне из огня!
Всю землю я потряс хулой своей великой,
но пламенем Любовь вилась у ног моих,
и, гордый, я дошел до лестниц золотых,
ударил трижды в дверь, вошел с угрозой дикой.

Дремал широкий двор; он полон солнца был
и полон отзвуков бесплодных. Мох покрыл
квадраты плит сквозных и начал, неотвязный,
в покои пыльные вползать по ступеням…
Внутри — пустой престол; и веет ветер праздный
и зыблет тяжкие завесы по стенам.

По кругам немым, к белоснежной вершине земли
четыре архангела ровно и медленно шли:
огромные крылья сложив, выделяясь на небе пустом,
несли они гробик убогий; ребенок покоился в нем,
да, верно, — ребенок (хоть склонны мы думать, что Бог
не мог бы ребенка увлечь от весенних дорог:
и в хрупкой и в жуткой скорлупке смахнуть его прочь
в пространства пустынные, в тишь бесконечную, в ночь).
И вниз они глянули, сбросив с вершины крутой,
в объятья неведомой тьмы, черный гробик простой,
и Господа жалкое тельце, свернувшись в клубок,
лежало в нем, точно измятый, сухой лепесток.
Он в бездне исчез, и в молчанье, один за другим
архангелы грустно спустились к равнинам пустым.

Взмахнул Пегас могучей гривой,
метнулся ветра веселей, —
и вот беседую игриво
с тобой, мой друг, — буржуй пугливый,
Кавказский пленник наших дней!

Узнай же, роза Кисловодска,
что все мы шлем тебе привет,
что нет покамест счетоводства,
что потолстел товаровед,
что сто рублей за мой автограф
любой извозчик уж дает,
что наш коммерческий географ —
сплошной еврейский анекдот,
что Розов ежиком острижен
(чтоб Керенскому подражать),
что глубоко Шустов обижен
и хочет старого опять,
что мне по-прежнему не спится
и тот же дух во тьме стоит,
что в мае я лежал в больнице
(был у меня аппендицит…)

Да, кстати — иль, верней, некстати, —
Тарасов — ветреный толстяк
с лицом наивного дитяти, —
порозовев, как некий рак,
мне рассказал твои победы
и, очи опуская вниз,
дрожащим голосом поведал
что получил ты первый приз…

Твоих фарфоровых сервизов
я вижу блеск, я слышу свист,
и всё ж тебе кидаю вызов,
непобедимый теннисист!

You'll lose the match, my little fellow,
не отрицай, — you'll lose the match…[21]
Ты к сетке подбежишь несмело,
мелькнет неуловимый мяч,
как мимолетное виденье,
как гений чистой красоты…
Изобразят недоуменье
твои прекрасные черты.
Как золотой бокал Моэта
я сэт мгновенно осушу,
и ты склонишься пред поэтом.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 
А впрочем, — ерунду пишу;
не в этом дело.

                    Всё печально,
алеет кровь на мостовых.
Людишки серые нахально
из норок выползли своих.
Они кричат на перекрестках,
и страшен их блудливый бред.
Чернеет на ладонях жестких
неизгладимый рабства след…

Они хотят уничтоженья —
страстей, мечтаний, красоты…
«Свобода» — вот их объясненье…
А что свободнее мечты?!

Распространяться я не буду…

Мой друг, да здравствует расцвет
поэзии! Свершилось чудо.
Великий к нам сошел поэт…
Он мир клеймит стихом суровым,
он дев лобзает — весь в слезах…

Как долго спит, о струнный Струве,
твой поэтический Везувий!

Когда мы спорим с Куммингом,
то в комнате безумен гам.

Когда громит нас Яковлев,
тогда дрожит, заплакав, лев.

Большой роман принес Лукаш.
А ну, любезнейший, покажь!

В стихах я на борьбу зову
и отдаю Арбузову.

Но знаешь ты, Татаринов,
что каждый стих и стар и нов.

На голове земли я — Сирин, —
как ухо, в небо оттопырен.

Это я, Владимир Сирин,
В шляпе, в шелковом кашне.
Жизнь прекрасна, мир обширен,
Отчего ж так грустно мне?

— Такого нет мошенника второго
Во всей семье журнальных шулеров!
— Кого ты так? — Иванова, Петрова,
Не всё ль равно? — Позволь, а кто ж Петров?

Я ел мясо лося, млея…
Рвал Эол алоэ, лавр…
Ты ему: «Ого! Умеет
рвать!» Он им: «Я — минотавр!»

The complicated variation
Of Lepidoptera affords
a fascinating occupation
for proletarians and lords.

Разнообразное сложенье
чешуекрылых мотыльков
уготовляет услажденье
для королей и бедняков.

The querulous gawk of
A heron at night
Prompts Nabokov
To write.