Микола Бажан - Стихотворения и поэмы

Поле черно, черны стрехи, черны тучи,
Черны лица, черны ноги, черен брег.
И так всегда, и так навек,
Пока тело не упрячет в прах сыпучий
В домовине черный человек.
Разгулялся вихрь на косогоре,
Раскружился ветер — прянул в дол.
Не вздохнется — воздух так тяжел,
Не глядится — черный мрак во взоре,
Черный вихрь гуляет на просторе,
Черный ветер по свету пошел.
Черной пылью всё вокруг покрыло —
Перелески, хутора, бугры.
И внезапный мрак бубнит уныло:
«Падай и умри. Пади. Пади. Умри».
Плачут дети, просят дать водицы
В черных хатах черного села.
Пыль заполонила все криницы,
Ключевые воды занесла.
Замело межи, похоронило нивы,
Шкуру с черных пашен содрало.
И тоска над степью молчаливой
Черным солнцем встала тяжело.
Отгудело. Смолкло. Отшумело.
Тишина — как крышка на гробу.
Капли пота катятся по лбу,
Пот стекает по худому телу.
Пот — как смола, день — словно гроб, тьма —
                                                                         как чума.
Надежды нет. И тишина нема.
Нема слеза, горька, как полугар,
Ползет, оставив светлую бороздку.
Ты выйдешь ли, надежда, на дорожку,
Чтоб повстречал тебя плугарь?
Не плачь, хозяин, наг и сир,
Не веруй в чудо черных слез.
Пропал твой двор. Пропал твой мир.
Стань пылью, чтобы вихрь унес.
Мозоли жесткие грызи,
Прах не стирая со щеки,
Ищи в распаханной грязи
Твоих хлебов проросших корешки.
Пропал твой плод. Пропал твой род.
И хлеб пропал, и только хрип
Уродует засохший рот.
Пыль затвердела, как кора,
И грудью ты к земле прилип —
Тебе, что корешку, пора
Залечь, завянуть, умереть.
А был хозяин добрый — любо посмотреть,—
Во всей округе не сыскать такого человека,
Хоть и убогий — одноногий он калека,
Без левой — ее отдал за царя.
Гниет она где-то в маньчжурской пустыне,
На желтых мукденских песках и снегах,
А стонет доныне, и воет доныне,
Припомнив сибирский безжалостный шлях.

Ты мерил тот шлях, одноногий Степан,
Когда, как лунатик, хромал по степям
На тесаной куцей ноге деревянной,
Кружки оставляя в степи окаянной.
Убогие стены несчастной землянки,
Клочочек земли у немого погоста.
А рядом чернеют угрюмо и грозно
Равнины Фальцфейна, курганы Родзянки.
И вдруг как задуло, пошло, закрутило
Огромно, паляще, черно и багрово.
Сквозь хмарь чернозема дневное светило
Ползло, словно чудище, круглоголово.
Коробило землю, сдувало покровы,
Валило в овраги волной пропыленной,
Ревуче, рычаще, черно и багрово
Катился над степью котел раскаленный.
Поля задавило. Сгубило посевы.
Могильщиком черным прошло по степи.
Смоленой метелью. Пылищею серой.
Беда. Безнадежность. Кустов костяки.
             «Где ты, боже? Где ты, боже? —
             Кличет баба в хате.—
             Почему унять не можешь
             Ветров злые рати?
             Ничего у нас нет боле,
             Хоть и было мало.
             Ты сойди-ка в чисто поле,
             Глянь-ка: всё пропало».
             — «Зря такое, зря такое
             Завела ты, баба.
             Ты б дала напиться детям,
             Хлеба им дала бы.
             А тогда, убога,
             И проси у бога!»
             А водица в ямке — не вода, а ил и муть,
             Кроме грязной жижи, ничего не зачерпнуть.
             Сквозь поры серого рядна
             Кашицу процеди.
             Детишкам дай испить до дна
             Из ковшика воды.
             Куда же он глядит, наш бог,
             И что мы для него?..
             Ты тих, как прах. Как глина — ссох.
             Ты вбился в землю, как клеймо.
             С порога хаты смотришь ты
             В задымленную злую даль.
             В безмерность горя, черноты
             И в бесконечность пустоты,
             В смятенье пыли, в тьму и гарь.
             Себя не жаль, труда не жаль —
             Детишек малых жаль.
             Надежды жаль, молитвы жаль.
             Куда пойдем с тобой, печаль?
             Нам некуда идти.
Как саваном, покрыло все дороги.
Не видно колеи. Ни следа тяжких ног.
Один ты — одинокий, одноногий —
Над крестом невидимых дорог.
И еще вздыхают пыль и мга,
Тополь лихорадит, как от боли.
Тишина загубленного поля
Заливает света берега.

Вдруг мужик вперед подался, глянул —
Что это? Не наважденье ль там?
Кто спустился с черного кургана
И к его подходит воротам?
В латаной рубахе дед, босой, убогий,
На дороге черной — белый, словно свет,
Возле мазанки, почти что на пороге,
Встал и не поздравствовался дед.
Посох, короб с кобзой, сума за плечом —
И куда плетется и поет о чем?
Кобзари, калеки — всё вам нипочем,
Нам беда и слезы — а вы тут при чем?
Очи — как вода стоячая в болотце,
Губы — как засохший ком земли,
Лоб — как взлобок, выцветший на солнце,
Волосы — седые ковыли.
Он заходит в хату. Он за стол садится.
Дети примолкают. Баба подает
В ковшике водицы. Он берет и пьет,
Долго пьет. Молчит. Голова клонится,
Словно прячет горе, что его гнетет.
Стон — не для напева. Плач — не для зачина.
Не касайся кобзы, струн не трогай, друг!
Пел надежду — ныне здесь одна кручина,
В черном горе мира погибает звук.
Вдруг в тишине, вдруг в тишине
Вспыхнул подструнок — и вот
Пальцы прошлись по горячей струне,
Песня, как птица слетая ко мне,
Горло когтями рвет.
До глуби ран, до самого дна
Пронзает сердце и совесть.
Из недр беды встает она,
Надежды упорная повесть.
Пророкотала тучкою заплачка,
И окрик — гей! — пошел гулять в степи.
Приди же, песня, в горницу вступи,
Владычица души, а не батрачка.
Направь напев, освободи лады,
Буди басы — пусть загудят октавы.
И пусть дыхание полузабытой славы
Задует огнища разбойничьей орды.
Пусть умирает на Савур-могиле
Бессмертный, вечный в странствиях кобзарь.
Взгляни на шлях сквозь время — и ударь
В седые струны, чтоб как било били.
О, Черный шлях! О, черноморский яр!
Встают виденья — тени и химеры —
И в пламени захваченной галеры
Пронзенный умирает янычар.
Испей, кобзарь, воды соленой нашей,
Но жаждущим зато дай слово в дар.
Пускай наполнит кобзу, словно чашу,
И дум, и трав, и правды добрый взвар,
             Гей, в степи нехоженой,
             Гей, по полю голому
             Грают злые вороны
             Людям на беду.
             Зря о туче просим мы,
             Зря о славе молим мы —
             Я пойду по займищам,
             В жар и гарь пойду.
             Небо мглой подернуто,
             Поле перевернуто,
             Тропы позавеяны —
             Следа не найдешь.
             Проросло бы радости
             И надежды зернышко.
             Неужель покинутый
             На земле умрешь?
             Человек измученный,
             Грабленый, обиженный,
             Выжженный, униженный —
             Бейся сам-один!
             С родом породнившийся,
             С братом побратавшийся,
             Выдюжишь и выдержишь.
             Сгинуть — не дадим!
             Пусть же степь разметана,
             Пусть могилы вырыты —
             Не тебе валяться в них,
             Истлевая в них:
             Дай надежде вырасти,
             Чтоб воспрянуть в сирости,
             Чтобы с дружбой-верностью
             Жить среди живых!

Струны — словно колеи на дороге в думу.
Кобза пахнет песней, как чебрецом земля,
Как грозою озеро, вздыбленное с шумом.
Выплывай же, слово, статью корабля!
Проходи степями, просквозись ветрами,
Потрясись громами, бурей отрыдай,
И могучей стражей властно встань над нами
И не дай замолкнуть, сгинуть нам не дай!
Звон струн упал, как медный луч, как птица,
И, очи осветив, угас, как каганец.
Да! Слово выживет, окрепнет и вонзится
В глухую глубь заброшенных сердец.
Кобзарь встает. «Прощайте, люди. Всем удачи!»
За спину — кобзу, торбу — за плечо.
В его глазах, застывших и незрячих,
Течет вечерний отсвет горячо.
Он двор покинул. Длинно тень легла,
Печально отпечаталась в пыли,
И в огненные дали потекла,
И расплылась в пылающей дали.
Всё та же степь. Всё те же жар и хмарь,
Нет ни конца ни краю наважденью.
И заметает ветер по-над тенью
След ног босых, где уходил кобзарь.
И всё ж в округе изменилось что-то,
Как будто ливень хлынул и прошел,
Хотя в степи такая же немота
И вид всё так же сумрачен и гол.
Кобзарь шагал по опаленным нивам,
Шел по пустым пожарищам долин,
Весь белый, светлый, словно голубь сизый,
По черным косогорам шел один.

Мужик вернулся в хату. Затихая,
Детишки на печи ложились спать.
И только «мама!» вскрикнула старшая,
Едва опять заголосила мать:
             «Где ты, боже, где ты, боже?
             Где тебя нам встретить?
             Что же, господи, почто же
             Нам не мог ответить?
             Иль не видишь, иль не знаешь,
             Как живем-болеем?
             Иль не ты нас заметаешь
             Лихом-суховеем?
             Где ты, боже, где ты, боже?
             Нет, не отвечаешь!..»

И не было ответа. И пустыня
Молчала дико. Тени залегли,
И лишь земля, угрюма, черно-синя,
Понуро простирается в пыли.
И в тишине, что быть не может тише,
Наполненной, набрякшей и нависшей
Несказанностью слов, бессчетностью тревог,
Хозяин молвил: «К нам являлся бог».