Омар Хайям - Родник жемчужин: Персидско-таджикская классическая поэзия

Коль счастье близости с тобой осуществил бы рок,
Могли бы стать мои стихи сокровищницей строк.
Вчера я думал: может быть, привидишься во сне,
Но от проснувшейся тоски, увы, не спалось мне.
Я о разлуке сел писать, но дрогнула рука.
Мне показалось, что скорблю не годы, а века.
О, сколько раз гасил свечу, чтоб слиться с темнотой,
Но тотчас ложе озарял сияньем образ твой.
Пытался разумом постичь, чем я не угодил,
Любовь являлась и, пьяня, лишала разум сил.
И снова я писал стихи, к его сужденьям глух,
Но только именем твоим ласкали строки слух.

Того, кто честь из-за любви пустил по ветру дымом,
Считают трезвые умы безумным, одержимым.
Но как безумцу, чей удел, по-моему, завиден,
Скрывать огонь любви, коль он и днем, при солнце виден!
О стан, смутивший кипарис! Клянусь своею честью,
От изумленья он застыл как вкопанный на месте.
О ароматные уста, два крохотных рубина!
Я разглядел вас. Так прозрел Якуб, учуяв сына.
Зачем коснулся ты, зефир, кудрей моей любимой?
Отныне в цени завитков закован одержимый[104].
О виночерпий, я вина сегодня пить не буду.
О том, что я любовью пьян, уже толкуют всюду.
Не ты ль, метнув пьянящий взор, Хосрова сердце сжала?
Оно сжималось, а потом, увы, его не стало.

С зарей, лишь органоном запели
  соловьи,
На сто ладов воздели мелодии свои,
Кумарского алоя разлился аромат,
И горлицы стенаньем заворожили сад,
Проплывшие в носилках с пиалой
  золотой
Провозгласили солнце хаканом над землей;
И пьяницы под утро возжаждали вина,
И утренние птицы запели, как одна.
По миру солнце мира прошло путем побед,
Вселенную шасрранный завоевал мобед.
Певец, настроив струны на лад хусравани,
О Зенде распевает, как маги в оны дни,
Напиток розоцветный в пиалу неба влит,
На чанге песню утра исполнила Нахид.
Налет индийской синьки рассвет смывает с рук,
Серебряную руку он разрумянил вдруг.
На кровлю неба знамя взносил в ночи Бахрам[105], –
Рассек светилу сердце меч солнца пополам.
Испив Джамшида кубок, хмелеет круг живой,
Пьянеет, с чашей солнца пируя круговой.
Цветы и ветер вешний распространяют хмель,
Уже в цене упала татарская газель[106].
Кричит петух рассветный, за ним еще петух,
Нецеженая влага возвеселяет дух.
Благоуханный ветер и чаша гонят лень,
Мозг сонных переполнен сырою амброй всклеиь.
Под щёкот соловьиный, под песенку скворца
Избавились от скорби тоскующих сердца.
Вот язычком зарделся с Востока солнца шар,
Взойдя, в теплицу солнце забрасывает жар.
Рассветный ветер землю мастями умастил,
Жемчужинами неба засыпан царь светил.
Была на сердце рана вечернего вина,
Душа моя томилась, что не была пьяна.
Лицом к лицу я встретил пылающую страсть,
Я пил из кубка солнца живительную сласть,
Обрел Дауда голос, избавленный от тьмы[107],
Душа моя запела любовные псалмы.
Надела перстень Джама мне на руку души[108],
Дала постичь мне имя, таимое в тиши.
Разумная, уселась на улице надежд,
И солнце благосклонно ее коснулось вежд,
Рождаться в самом сердце дозволила словам
И с разумом согласный вручила мне калам,
Тончайшие сравнения сбирала каждый миг,
Тела жемчужин цельных пронзала каждый миг,
То жаловалась сердцу и обвиняла глаз,
То сердцу же о глазе сплетала свой рассказ,
Свой простерла крылья забот моих Хума,
Высоко в поднебесье взлетел орел ума.
Миры воображенья раскрылись для меня,
Парил я, мирозданье крылами осеня.
На солнце я направил земного вихря гнев,
Я для Нахид прекрасной пропел любви напев.
Взвил знамя на вершине седьмой твердыни я[109],
На ширь восьмого луга[110] взираю ныне я.
По правилам я с небом общался наяву,
И другом серафимов я стал по существу.
Я тем престол поставил, чей дом – небес эфир,
Дал собственному сердцу духовный эликсир.
Пспил из винной чаши бесчувствия глоток,
Хуму – жилицу неба – я уловил в силок.
И как Иса, Пророку учителем я был,
И как Муса, для мудрых святителем я был.
Я в Истину бросался – в глубокие моря,
И знаешь ты: нырял я за жемчугом не зря.

О розами дохнувший весенний ветерок,
О ты, что розощеким цветочный сплел венок,
Хмельному ты нарциссу один сумел помочь,
Ты зажигаешь светоч для бодрствующих ночь.
С признательной стопою всеблагостный гонец!
Прах под твоей стопою – чела земли венец!
Садов цветочных дети упоены тобой,
Сердца тюльпанов этих полонены тобой.
Татарский мускус[111] веет в дыхании твоем,
Алой кумарский[112] тлеет в дыхании твоем.
Духовной ты лампаде даруешь запах роз,
Дыхания мессии ты аромат принес.
С лица у розы-девы снимаешь ты покров,
Плетешь узлы якинфа из многих завитков.
Едва дохнешь весною, – светла душа воды,
Дохнешь, – и тотчас мускус повеет от гряды.
А Рахш, тобой гонимый, несется, как вода.
В тебя урок истоков вольется, как вода.
Ты разве не был, ветер, Джамшидовым конем?
Ты разве птиц небесных не обучал на нем?
Ты аромат рубашки доставил в Ханаан,
Ты прочитал Якубу Египта талисман[113].
На миг мой дух мятежный покоем утоли,
Мне раненое сердце дыханьем исцели!
О, если огнесердых ты понял в их судьбе,
Аллах, мне будет сладко, – будь сладко и тебе!

Красавец Сирии – закат – надел печальный свой убор,
Эфа серебряный из уст свой шарик золотой простер.
Утратил небосвода перст блеск Сулейманова кольца[114].
На Ахримановом пути[115] твердыней замок стал в упор.
Ночь-негритянка, пожелав чужие царства взять в полон,
К вратам Хатана подступив, разбила пышный свой шатер.
Мать мира древняя сосцы нарочно вычернила тьмой,
Чтоб ей младенец-солнце грудь не стал сосать наперекор.
На рынке мира небосвод торг самоцветами ведет,
Лазурный с жемчугом поднос у входа ставит на ковер.
Полуденного шаха[116] двор в края сирийские ушел,
Хосров из Индии[117] набег свершил в страну китайских гор.
В темнице солнце пленено, как лунный лик у египтян[118],
А полюс, что старик Якуб, в дому тоски слезу отер[119].
Небесный кравчий, правя пир, взял в руки кубок золотой,
Он мути нацедил в кувшин там, где сомкнулся кругозор.
Вчера, когда моей души от скорби таяла свеча,
Одна из звезд, палящих грудь, мне озарила их собор.
Сгорела в пламени души недолгого терпенья нить,
И птицу сердца, всю в крови, спалил на вертеле костер.
Мой еле слышимый напев – полуночной печали стон,
Мой недожаренный кебаб от крови сердца стал остер.
Я ныне жалкий, честь моя погибла в пламени вина,
Истерзан и ограблен я, барбат звенящий – вот мой вор[120].
От колыбели у людей пророком названный Махди
С вершин величья на меня величественный кинул взор,
Сказав: доколь в смятенье нег твоя сердечная свеча,
Дымя без нити, будет тлеть? Ответствуй, – до каких же пор?
Ты будешь долго ли пытать в теснине этой сердца пыл[121]?
Потайно сердце отдавать в заклад несчастью, на позор?
О встань, как Иса, и взлети на изумрудный тот престол,
Руками вырви очи звезд, казни их равнодушный хор!
Ты Водолеево ведро у старца-неба отыми!
С султана-полдня ты сорви его венец, будь смел и скор!
А ежели захочешь ты на полюс неба залететь,
Похить трех жен у Мертвеца и прочь умчись во весь опор!
Ты пламя солнца разогрей, перо волшебное сожги!
Ты небу голову сруби! Кинжал Бахрама[122] – твой топор!
Нейди тропой игры пустой, – иди божественной тропой,
Ты рук беспечностью не мой, – таков наш будет уговор.

Когда под сенью райских кущ собой украсила айван
Невеста высшего и скрыт был голубою тканью стан[123],
Всем показалось, что вошла восточной спальни госпожа,
Полночной тьмы густую прядь решив запрять под чачван.
Из яхонтов сготовил мир питье, врачующее дух,
Из мозга времени изгнал унынья хмурого дурман,
И на подвешенном ковре фиглярить начала судьба.
Из-под эмали кубка встал шар солнца, золот и багрян.
И показалась, засверкав, из-под зеркального зонта
Верхушка самая венца того, кто на небе султан.
Казалось, что идут гулять жасминолицые красы
И вырос на лугу небес у ног их пламенный тюльпан.
Луна склонила лик туда, где стан на Западе разбит,
На берег выпрянул из волн челнок, покинув океан.
Прекрасней солнца, в дверь мою вступила полная луна, –
Тот лик и самое Зухру пленил бы, ярко осиян.
Она душиста и свежа, побег рейхана – прядь ее[124].
Струится пряный ветерок, мир благовонен, как рейхап.
Растертым мускусом она лицо посыпала луны,
Под благовонною рукой запел шиповник свой дастан…
Что он гласит? Он нам гласит, что нынче праздник, торжество!
Хосрову мы поем стихи, – в них поздравляется хакан.