Новелла Матвеева - Мяч, оставшийся в небе. Автобиографическая проза. Стихи

Сделать песню из промежутка
               между песнею и молчанием.
Ведь в зазоре меж радостью и отчаяньем
        Тихо. Жутко.
Сделать песню из материала,
Из которого состояло
Всё, что песню твою убивало.

Как бедняк мотыгой убогой
Тощий клин между полем чужим и проезжей дорогой
Отвоевывает по ночам воровато,
Сделать песню — что так искома! —
Из невозможности петь;
                                   из кома
В горле.
Из железного перехвата.

        Ненавидящий, ненавистный,
Презирающий и презренный,
        Каждый дюйм воспой!
        Каждый миг! Капризный,
        Ускользающий, пропадающий
                             зря во вселенной…

Из белены, цикуты,
Из полынного в чаше осадка,
Из горьких или из пресных шипов пустыни,
Из напрасно прожитой жизни
                   влачащегося остатка —
              Сделай песню ныне!
Сделай песню, щемящую сладко,
Муза —
Пчела полыни!

Старинные багровые светила
Больших грехов склонились на закат,
Но добродетель их не заменила.
На смену — похотлив, жуликоват —

Пришел грешок. Но многие твердят:
«В нём — демонизм, огонь, свобода, сила…»
Что ж, повторим: столетья три назад,
Наверно, в нем, и правда, что-то было?

Когда он виселицы украшал,
Монастырей каноны нарушал
(По грозной схеме: Страсть. Позор. Темница…).
Но нет картины жальче и мерзей,
Когда, свободный, с помощью друзей,
Трус и пошляк над честностью глумится.

Не поминай Дюма, узнав авантюриста.
Увы! Сей рыцарь пал до маленьких страстей
И ужас как далек от царственного свиста
Над океанами терзаемых снастей.

Уж не фехтует он. Верхом в ночи не скачет.
Не шутит под огнём, на голову свою.
А трусит, мелко мстит, от ненависти плачет…
По трупам — ходит ли? О да! Но не в бою.

Неведомы ему и той морали крохи,
Что знали хитрецы напудренной эпохи:
Он даже дерзостью их вольной пренебрёг,

И наглостью берёт (нарочно спутав слово).
Ах! Добродетели падение не ново:
Новее наблюдать, как низко пал порок.

Всё едино? Нет, не всё едино.
Пламя, например, отнюдь не льдина.
Плут о благе ближних не радетель.
А насилие — не добродетель.
        Всё едино? Нет, не всё едино:
        Ум — не глупость. Край — не середина.
        Столб фонарный веселей простого.
        Пушкин одарённее Хвостова.
Всё едино? Нет, не всё едино:
Детский самокат не гильотина.
Есть Большой, есть Маленький, есть Средний
Человек. (И Средний — есть последний!)
        Всё едино? Нет, не всё едино
        (И «Майн кампф» — не шутка Насреддина);
        Малый да Большой — едины станут,
        Среднего — и тросом не притянут!
Всё едино? Нет, не всё едино:
Волк не голубь. Жаба не сардина.
О единстве бухенвальдской печи
С Красотой — не может быть и речи.
        Всё едино? Нет, не всё едино!
        Нет, не всё сжевать должна скотина;
        Разобраться прежде должен гений
        В некоторой разнице явлений.
Всё едино? Нет, не всё едино;
В рощах нет повторного листочка!
Потому что это «всё едино»,
Значит — «всё дозволено». И точка.

В чёрных ладьях полудикие песни проплыли —
Хриплые песни военных, на рыцарский лад.
Грустно их слышать, на свет извлекая из пыли
Хоть бы и лучшие доблести лучших солдат.
      Мало прошло по земле справедливых баталий:
      В чёрной отаре — лишь несколько белых овец!
      Но и в приятнейших войнах, как мы подсчитали,
      Всё-таки самое славное время — конец.
Как бы то ни было, сердце пленяли невольно
Храбрость, отвага и мужество шедших на бой:
Телом рискующих (вечной душой, как ни больно!),
Жертвы берущих. Но жертвующих и собой.
      Даже в погибели крылась живая основа —
      Гении славы смягчали и худший исход.
      Но порассудим (уж коль доживём до такого):
      Разве солдат на последнюю кнопку нажмёт?
Разве герой?
Разве рыцарем надо родиться,
Чтобы на клавишу смерти — лилейным перстом?!
(Есть отчего молодцу гоготать, заноситься,
В чарку глядеться, усы завивая винтом!)
      Где они все? Как подвижники, так святотатцы?
      Храбрость и трусость? Султаны из конских волос —
      И костыли лазаретов? Да всё это вкратце!
      Вкратце настолько, что к махонькой кнопке свелось!
Может быть, это и к лучшему? Легче и проще
Мигом загинуть, чем вечные слёзы точить?
Жалкая кнопка!
Но как пресмыканье от мощи,
Подлость от подвига — как при тебе отличить?
      Стоит ли всадником, лучником, витязем зваться?
      Вздрагивать, вскакивать, спрыгивать, ползать, бежать,
      Лезть, гарцевать, наклоняться, пришпоривать, мчаться,
      Мускулы холить? Зачем?
      Чтоб на кнопку нажать?!
Бедная кнопка,
Последняя кнопка вселенной!
Ба! — и Ахилл, и трубящий, как раненый лось,
Дерзкий Роланд, и наглец Ланцелот несравненный
В реющих перьях — и всё это в кнопку свелось?
      Надо ли быть Геркулесом, Атлантом, Зевесом?
      (Надо ль греметь барабану, а лошади ржать?)
      Надо ли слабым хотя обладать интересом
      К фортификации, брат, чтоб на кнопку нажать?
Надо ли было рядиться в мундиры и латы?
Шлемы ковать или вече сзывать, например?
Кнопка не выдаст, что кони бывали крылаты!
В кнопку свои легионы увёл Искандер…
      Горе! Сжимайся не в боли — сжимайся в размахе!
      Падайте, тысячелетние слёзы, в цене!
      Сдержанность Гектора, горестный вскрик Андромахи,
      Плач Ярославны в Путивле на древней стене —
В кнопку, туда же! (Лишь только бы после ошибкой
Дружеский пепел не путали с вражьей золой!)
Пошлый и слабый — нажмёт с идиотской улыбкой…
Грубый, слепой, раболепный… (А впрочем, «не злой»…)
      Доблесть, однако ж (казалось, нажал бы — и ладно!),
      Доблесть не гаснет, а только меняет места:
      Квакнет, нажмет — и почувствует… «гордость Роланда»,
      «Ярость Ахилла» и — может быть! — «святость Христа».

Когда вступили мы впервые
В ревущие сороковые
(Но не широты, а года),

        Мы не смогли бы, не сумели
        Под пули стать, надев шинели:
        Ведь были дети мы тогда!

Наш путь, однако, не был нежащ:
Мы жили
Как бомбоубежищ
Из стен пробившийся росток:

        До нас полою доставала,
        Нас тусклой пылью обдавала,
        Тень войск, идущих на восток.

Но редко мы твердим об этом.
Не потому, что «шпингалетам»
Был всяк заказан батальон,
Не потому, чтоб не видали
Войны существенных деталей
И смерти явственных сторон,

        А потому, что ведь (по слухам)
        Одетым в чёрное старухам
        Не надобно напоминать
        Про их прощанье с сыновьями!
        И без того
        (Мы знаем с вами!)
        Вовеки сына помнит мать.

Зачем к печалям беспримерным
Нам приступать Фомой Неверным?
В незаживающее лезть?
Прости, Фома!
Но палец в рану
Я ей заталкивать не стану,
И так я знаю: рана — есть.

        Молчание — не умолчанье.
        И дико нам само звучанье
        Разговорившихся скорбей!
        Ужели истинное горе
        Не в немоте, а в разговоре?
        Не понимаю, хоть убей!

А ты, — прости! — с какого краю
Ты подходил к войне, — не знаю:
Не может быть, чтобы связист
Или сапёр на поле боя,
Увидев смерть перед собою,
Стал так напыщен и фразист,

        Как не был и до встречи с нею!
        Я за тебя давно краснею!
        Друзей так много, может быть,
        Там, на глазах твоих, почило!
        Но… даже смерть не отучила
        Тебя красиво говорить!

Теперь,
Какую ткань ни вытки
И, наставительный до пытки,
Каких ни распиши атак,
С перстом, надменно вверх воздетым,
Мы спросим: — Ты-то — был при этом? —
Мы скажем: — Что-то здесь не так…

        О да! Покуда подрастали,
        Мы смерти явной не видали:
        На нас не прямо глянул Вий,
        А только искоса и вкриве
        (Когда в своей недоброй гриве
        Мотал нас ветер дистрофий),

Но и теперь,
В семидесятых,
По мелочам и для дебатов
Тревожить павших не хотим:
Пройдем, молчание утроив.
Глубок, священен сон героев
И с суетой несовместим.