Новелла Матвеева - Мяч, оставшийся в небе. Автобиографическая проза. Стихи

Поистине, я знаю, трясогузка,
Была бы до суровости серьёзна
Твоя из чёрно-белых нитей блузка,
Не будь ты так резва и грациозна!

        На что тебе и красок перегрузка?
        Лишь пёрышком да тушью скрупулезно
        Рисованная, реешь… И — бесхозна,
        Свободна по песку твоя притруска.

Ты вся — рисунок на этрусской вазе! —
Составленная с тактом безупречным
Из быстрых линий, точных, словно токи,

        Порхающая по кустам приречным,
        Не знающая ни пылинки грязи —
        Знак высшей пробы серебра протоки.

На рассвете, в сумерках ледовых,
Хор берёз был выше и туманней.
И стояла роща, как Людовик, —
В сизых буклях изморози ранней.

Но опять, за далями пустыми,
Красное, как будто после бури,
Встало солнце с мыслью о пустыне
В раскалённо-грезящем прищуре.

По коре взбирался, укреплялся
На ветвях огонь его раскосый,
И кудрявый иней выпрямлялся,
Делался водой простоволосой.

Иней таял, даже не стараясь
Удержаться в лёгкой сетке чащи,
Уменьшаясь,
Точно белый страус,
Отвернувшийся и уходящий.

Кисть весела, и живопись красна.
Твои печали — не её печали,
И о тебе не думает она;
Ей — только бы тона не подкачали!

Ей всё равно, чьё «Утро на причале»,
Чем «Богоматерь» вправду смущена
И заработали или украли
Лилового, на крючьях, кабана…

Лишь Гойя цену знает кабану.
Лишь Брейгелю натурой не упиться!
Но их-то я как раз не в живописцах,
А в страстотерпцах горьких помяну:

Ведь ложь они презрели бескорыстно,
А истина — совсем не живописна!

Заката в долах жар животворящий.
Но лозы в гневе. Рдея, — плеть за плеть, —
Пошли, как трещины в стене горящей,
Как щели ада, лающе алеть.

Мне снится кардинальский — то напевный,
То ржущий пурпур. Битвы ржавый свет.
До треска красный, пушечно-полдневный,
Владетельный, громово-алый цвет.

Предел бесстыдства на лице безбровом.
Впервые запылавшая щека
Низвергнутого в ад ростовщика.
Вельможный плащ. Клеймо на родниковом
Челе блудницы. Странно жжёт глаза
Мне в тихий вечер тихая лоза!

Лоза в кудрях, лохмотьях и огне,
Как беглый узник замковых развалин;
Он плащ порвал и руки окровавил,
Спускаясь на верёвках по стене,

Но, в двух прыжках от выцветшей травы,
Внезапно замер, даль обозревая,
Скосив глаза на варварские рвы
И в хитрости холмы подозревая…

За этим красным ветровым пятном,
Как за огнём, слежу глазами детства
И вижу битвы, скованные сном,
На месте завертевшиеся бегства,

И неподвижный залповый огонь
Смеживших веки, грезящих погонь…

Творил Рембо, как гений с гордым лбом,
Но пробил час (дела и мысли лживы!),
И всё, что сохранилось от Рембо,
Прокляв стихи, ушло на путь наживы.

Захохотало золото-металл
Над золотом его стихотворений.
Как старый скряга, золото считал
В палатке бедуина — юный гений…

И всё же — как различны две судьбы!
Считала деньги мать не хуже сына,
Но вряд ли ей понадобилась бы
Для этого… палатка бедуина!

Знать, был поэт из редких! Из таких,
Чьё бегство от стиха — такой же стих.

Сделать песню из промежутка
               между песнею и молчанием.
Ведь в зазоре меж радостью и отчаяньем
        Тихо. Жутко.
Сделать песню из материала,
Из которого состояло
Всё, что песню твою убивало.

Как бедняк мотыгой убогой
Тощий клин между полем чужим и проезжей дорогой
Отвоевывает по ночам воровато,
Сделать песню — что так искома! —
Из невозможности петь;
                                   из кома
В горле.
Из железного перехвата.

        Ненавидящий, ненавистный,
Презирающий и презренный,
        Каждый дюйм воспой!
        Каждый миг! Капризный,
        Ускользающий, пропадающий
                             зря во вселенной…

Из белены, цикуты,
Из полынного в чаше осадка,
Из горьких или из пресных шипов пустыни,
Из напрасно прожитой жизни
                   влачащегося остатка —
              Сделай песню ныне!
Сделай песню, щемящую сладко,
Муза —
Пчела полыни!

Старинные багровые светила
Больших грехов склонились на закат,
Но добродетель их не заменила.
На смену — похотлив, жуликоват —

Пришел грешок. Но многие твердят:
«В нём — демонизм, огонь, свобода, сила…»
Что ж, повторим: столетья три назад,
Наверно, в нем, и правда, что-то было?

Когда он виселицы украшал,
Монастырей каноны нарушал
(По грозной схеме: Страсть. Позор. Темница…).
Но нет картины жальче и мерзей,
Когда, свободный, с помощью друзей,
Трус и пошляк над честностью глумится.

Не поминай Дюма, узнав авантюриста.
Увы! Сей рыцарь пал до маленьких страстей
И ужас как далек от царственного свиста
Над океанами терзаемых снастей.

Уж не фехтует он. Верхом в ночи не скачет.
Не шутит под огнём, на голову свою.
А трусит, мелко мстит, от ненависти плачет…
По трупам — ходит ли? О да! Но не в бою.

Неведомы ему и той морали крохи,
Что знали хитрецы напудренной эпохи:
Он даже дерзостью их вольной пренебрёг,

И наглостью берёт (нарочно спутав слово).
Ах! Добродетели падение не ново:
Новее наблюдать, как низко пал порок.

Всё едино? Нет, не всё едино.
Пламя, например, отнюдь не льдина.
Плут о благе ближних не радетель.
А насилие — не добродетель.
        Всё едино? Нет, не всё едино:
        Ум — не глупость. Край — не середина.
        Столб фонарный веселей простого.
        Пушкин одарённее Хвостова.
Всё едино? Нет, не всё едино:
Детский самокат не гильотина.
Есть Большой, есть Маленький, есть Средний
Человек. (И Средний — есть последний!)
        Всё едино? Нет, не всё едино
        (И «Майн кампф» — не шутка Насреддина);
        Малый да Большой — едины станут,
        Среднего — и тросом не притянут!
Всё едино? Нет, не всё едино:
Волк не голубь. Жаба не сардина.
О единстве бухенвальдской печи
С Красотой — не может быть и речи.
        Всё едино? Нет, не всё едино!
        Нет, не всё сжевать должна скотина;
        Разобраться прежде должен гений
        В некоторой разнице явлений.
Всё едино? Нет, не всё едино;
В рощах нет повторного листочка!
Потому что это «всё едино»,
Значит — «всё дозволено». И точка.