Автор неизвестен - Европейская поэзия XVII века

Как только Ниче открывает рот,
Я слышу ложь. Обман — любое слово!
Она добра со мной, когда сурова,
Гоня меня, она меня зовет.

То благостна, то холодна, как лед,
То оставляет, то помочь готова,
То истязает, то лелеет снова
И делает неощутимым гнет.

Изолгалась— и этим побуждает
Забыть ее, себе не портить кровь.
Забуду! Гнев по праву побеждает…

Но скоро передумываю вновь:
Коль скоро правда ненависть рождает,
Должна неправда порождать любовь.

Немецких рук работа, сей снаряд
Чуть запалит селитру в смеси с серой,
Узду свинцу ослабит, птице серой,—
Что твой перун из громоносных гряд!

Пусть зверь резвей парфянца во сто крат,
А не уйдет от смерти огненерой;
Горошины мгновенного холерой
Обрушат стаю птиц, как страшный град.

Он изрыгает молнии и громы
И рыцарей умеет уложить
Стогами окровавленной соломы.

Так что же, Смерть, косой тебе косить.
Орудья новые тебе знакомы,
Учись у мира — мир перуном бить.

Чтобы в смертельной схватке уцелеть,
Клыки и лапы служат псу защитой,
Сражается рогами бык сердитый,
Врага стараясь на рога поддеть.

Свой коготь точит в зарослях медведь.
Гирканский хищник — зуб свой ядовитый,
И дикобраз, иголками покрытый,
Спокоен: ведь его не одолеть.

Других примеров под луной немало:
Бесстрашный клюв — оружие орла,
Пчеле дано игольчатое жало…

И только нам природа не дала
Оружия. Разумное начало —
Чтоб люди людям не чинили зла.

Поветрие! Не счесть глубоких ран,
Оставленных на теле гор металлом,
И на судах настало время скалам
Пересекать волнистый океап.

И в центр земли безжалостный таран
Упорно острым проникает жалом,
И царь айда — в страхе небывалом,
Что солнце озарит подземный стан.

Роскошные дома растут все выше,
Все больше заслоняя белый день,—
Вот-вот Юпитер крикнет: «Эй, потише!»

Все выше… А зачем — подумать лень.
Порою царства гибнут ради крыши,
А что подарит крыша? Только тень.

Всего лишь пятнышко, но как проворна!
Ты отыскала сладостное лоно,
И там, где солнца луч скользит влюбленно,
Ты тьмы крупица, жалящей, тлетворной.

На перламутре белом точкой черной
Несешь в ложбинке караул бессонный,
Собой являя образ воплощенный
Стихии малой, но, увы, бесспорной.

Неуловима и едва заметна —
Смущать покой — твое предназначенье.
Ты черный атом страсти безответной.

Ты боль мне предвещаешь и томленье
И призвана быть вестницей секретной
Души таверной, что сама — смятенье.

Взойдет мечта, лишь солнце канет в море —
На море слез нисходит, боль смягчив.
Горю любовью к Лидии, ио горе
Во сне безмолвствует, и я счастлив.

На стрелы гнева не скупятся зори.
Я обретаю мир, глаза смежив.
Презренье, что ловлю я в каждом взоре,
Ночами гаснет, и опять я жив.

Истома, ночь мечты неодолимой
Одна мне утешение несет,
Но боль к утру вдвойне невыносима.

О боже, смилуйся! Пусть боль невзгод
В груди растает; пусть любовь незримо
Живет лишь в грезах иль навек заснет.

Ты будишь ярость, круг чертя за кругом,
И силы нет терпение напрячь,
Твои уколы, маленький палач,
Мешают образованным досугам.

Твоей трубы в звучании упругом
Триумф звенит, безжалостный трубач,
Ты ранишь веки сопные — хоть плачь,
Ты заставляешь сон бежать с испугом.

Гудящий атом, ты снискал хулу,
Вонзая жало и в лицо и в руку,
Гул превращая в звонкую стрелу.

По вкусу кровь кусающему звуку,
На горе нам. Проклятие теплу!
Терпеть — и от кого — такую муку!

Каприз природы, буйных снов расцвет,
Фантазии причуда воспаленной,
Ветвистые Протеи, вздор зеленый,
Кошмары, бергамоты, зримый бред,

Подобье рати Кадма, — разве нет? —
К осеннему турниру снаряженной,
Или уроды, ветреной Помоной
Из-под земли рожденные на свет.

Перед тобой химеры, мир звериный,
Медвежья морда, щупальца медуз,
И лапа тигра, и клубок змеиный.

И в страхе ты предчувствуешь укус…
А вот рога торчат густой щетиной…
Но и у страха запах есть и вкус.

Подумать только, сколько зла от моли!
Страницы просвещенные грызя,
Моль обрекает книги жалкой доле,
Посмертной жизни мудрецов грозя.

Она для распри расчищает поле,
Дух разума безжалостно разя:
Как можно рассуждать о некой школе,
Коль половины букв прочесть нельзя?

Кем рождена, того злодейка гложет,
К наследию духовному глуха,
Прожорливости утолить не может

И, призрак первородного греха,
Страницы искалеченные множит:
Где проползла она — лежит труха.

Страницы, из которых узнаю
Так много я, бросают вызов Лете
И дальше мудрость понесут свою —
Тем, кто нуждаться будет в их совете.

Обитель эту, где себе даю
Я от радений отдых, стены эти
Другой другому предпочтет жилью,
Когда пребудет все, как есть, на свете.

На этом ложе, где в объятьях сна
Я от себя как будто отлучаюсь,
Другой уснет в другие времена.

Я неотступной думой огорчаюсь:
Безжизненным предметам суждена
Большая жизнь, а я, увы, скончаюсь!

И разумом и взором разумею,
Что в мире ложь царит, и только ложь.
Придворную увидишь галерею —
Не лица у людей, личины сплошь.

Когда брожу порою по музею,
Приукрашеньем каждый холст хорош.
Я перед лжекрасавицею млею:
Обман — однако глаз не отведешь.

Студенты изучают небылицы,
И небо лжет, воздушную дугу
Деля на разноцветные частицы.

Но разве я другим пенять могу,
Что нет превыше лжи для них царицы,
Когда я сам, учась у Феба, лгу?

Уже, казалось, исчерпал до дна
Спесивый смертный море наслаждений,
В пирах и на одре любовных бдений
Дань роскоши платить любя сполна.

Все, что земля приносит и волна,—
Все наше, все для наших вожделений,—
Вот главное из общих заблуждений
И в прежние и в наши времена.

И наконец изысканное блюдо
Ноздрям голодным бренный мир принес
Индийский дым из малого сосуда.

Что дальше? Мир катится под откос!
Табак — его последняя причуда —
Усладою мирскою тешит нос.

Фортуна шутит. Для нее игра —
Дарить и отнимать одновременно,
То вознося, то ставя на колена,
И счетом битва — цифрами хитра.

Сверкает злато, груда серебра,
Влечет несметных воинов арена.
Фортуна к ним скупа попеременно
И — столь же неояшданно — щедра.

Ты видишь, как своей беды грядущей
Виной рука бывает: риск велик,
И жребий в ней самой — в руке сдающей.

Я на примере карточном постиг,
Что в жизни все решает миг бегущий.
Один короткий неделимый миг.

Добычу Марса, алчного жнеца,
Я озирал, на поле сечи стоя, —
На этом лоне жуткого покоя,
Где спал мертвец в объятьях мертвеца.

Белели кости павших в гуще боя,
И труса отличить от храбреца,
Безродных — от рожденных для венца
Пытался я, догадки втуне строя.

И я подумал: если всех одна
Материя для жизни породила,
И смерть должна рожденью быть равна.

Коль скоро смертным суждена могила,
Возьмет и роскошь бренную она.
Людскому веку — краткий миг мерило.