Дмитрий Барабаш - Солнечный ход

Любовь моя,
я нахожусь в плену
прекрасных черт
и чистоты душевной,
высоких слез,
текущих, словно реки,
из самых светлых
в этом мире глаз
к цветам земным,
к траве, что исцеляет
моей печали тягостную боль.
Твоя любовь природой окружает
меня, когда от потаенных троп
в горах, от повседневных страхов,
туманами ползущих по земле,
из-под ноги танцующие птицы
взмывают ввысь.
Я стал, наверно, стар,
и кроткий птичий нрав,
их лиц веселых искры
несутся прочь
от каждой мудрой мысли.
Но счастлив,
несмотря на их испуг.
Ты роза нежная
в ладонях моих рук.
И мы с тобой,
мой милый друг, не будем
злых мыслей допускать
к своей любви
и, все-таки,
дойдем до самой сути.
Как птица – день,
как птичьи стаи – годы
от нас уносят только суету.
Судьба сурова к тем,
кто хочет счастья,
им не делясь.
Мы пересилим страсти.
Мы обретем такую чистоту,
в которой Джани
будет постоянна,
как памятник и слово Окрояна,
как вечное величие вселенной,
воссозданной без фальши
и обмана.
К огням желаний
буду слеп и стоек,
как Джани не хотела бы страстей,
как не был бы
до приторности горек
любовный пир
искусственных сластей.
Я слова не скажу в угоду стилю
и прошлое сегодняшним осилю.
Я толпам выспренних
тупиц, лжецов, скупцов
открою их бессмысленные войны
величьем Масиса,
всесилием любви
и неприступным
холодом вершины.
Меня корить?!
Я лишь певец горы.
Сонеты, оды, будут погрешимы
перед ее алмазной чистотой,
дробящей небо в пыль.
Так выпрямите спины
и восхититесь строгой красотой.
И Бог мой, Джани,
мысль любви высокой
тот час же хлынет на твои поля,
в твои долины,
утверждая Бога.

Переселение застыло
в моих глазах,
в ранах моей молитвы…
Мир был когда-то прекрасен
под золотым крестом.
А потом были горькие травы —
козобород и резак —
люди ели отраву.
Спали мало, как птицы,
как волки в предчувствии битвы,
мы клыками цеплялись за стебли,
за жизнь, за молитвы.
Но поля полыхали
огнями тюремных оград,
за которыми мертвые,
как и живые, молчат.
Мир оставил их вопли.
Лишь мечетей унылый аккорд…
Даже желтые степи
от горя и боли оглохли.
Слышал Ты наверху,
как мой гордый,
мой твердый народ
прошептал одиноко молитву
в зловещей ночи?
Когда дьявол из мрака поднялся,
его палачи
без огня пожирали
сырыми младенца и мать.
Кто-нибудь попытался
исчадия ада унять?
Мир молчал,
только я надрывался,
под тяжестью зла,
и держал, сколько мог,
моей Родины колокола.
Их давили о землю
безмолвную,
мой Армянин
был растерзан врагами
и продан коварством немым.
Как же долго все это продлится?
Как зла тишина,
когда в желтых пожарах
дымится родная страна
и сгорают деревни.
Как долго опять и опять
нашим душам с тюремных полей
в небеса воспарять…

За какие грехи,
за какие заслуги
вручены моим людям
распятые руки
и проклятые дни,
как святые дары?
Почему ты смеешься
над искрами жизни —
светлячками на склоне
библейской горы,
величавой и мудрой?
Там лазоревым утром
в седину моих дедов
праматерь земля,
свой узорчатый свод,
как вершину Масиса,
наши скорбные дни
до небес подняла…

Знаешь ли, сколько боли
теперь в глубине моих склонов,
сколько горьких стенаний
в небесных истоках души?
По дорогам чужим их скитается
пять миллионов.
Еще пять миллионов
по братским могилам лежит.
О, Господь мой,
когда же народ
в Твоем солнечном круге,
в Твоем образе светлом
воспрянет,
и, с неба взглянув,
свои чистые склоны
гора нам протянет, как руки,
всем нечаянным беженцам
счастье и веру вернув.

Река Ипостась протекала под круглым холмом.
Он круглым был сбоку и сверху, но снизу подрезан.
Она заострялась, как лезвие синим железом,
к закату кровея, к восходу – лучом серебрясь.
Там лес подрастал и лианы качались на соснах,
кидаясь тенями и воплями злых какаду,
а берег блистал, словно меч, в отражении звездном,
и снова краснел, растворяясь в небесном стыду.
А речка текла, огибая холма волосатость,
ершистость, как ноздри разинутых ввысь тополей,
всех пенных напитков
и бликов шипучих игристость
вливал в ее воды сбежавший с вершины ручей.
Все вроде бы есть для начала любой растомани:
черешен и яблонь, шиповников, тины, крапив,
полыни, малины, и пахнущей сахаром дряни,
туманом ползущей по воле непаханых нив.
Все вроде готово. Иголки снесли в муравейник.
Проухала ночь. Прохрустел в скорлупе соловей.
Луна проступила, и волк потащил свой репейник
в незримую тьму, обнажая ее до теней.

Однажды с ним заговорив,
не сможешь мыслить по-другому.
Пытался возвратиться к дому,
но зренье спутало шаги.
Земля коварней океана —
и надо ль каждого барана
спасать от смерти и тоски?
Так начинаются грехи,
со слов о совести, со сказок.
И никаких тебе подсказок
и направляющей руки.
Идешь, бредешь самим собой,
зато с подзорною трубой.

Земля не тверже, чем вода.
Пройди по ней – и сделай чудо.
Все остальное – суета.
Кто оказался прав?
Отсюда
и начинается беда,
и все проклятые вопросы.
Но гусь-хрустальные морозы
скользят, ступив на гладь пруда
своей веселой красной лапкой.
И каждый волосок под шапкой
земного требует суда.

Корреспондент многотиражной газеты —
птица подопытная, мышь летучая —
курит дешевые сигареты
и ждет подходящего случая,
чтобы, летая по темной комнате
между тысячами перекрещенных струн,
вспомнить о юности, о совести
и устроить шум,
броситься в запретные сети,
затронуть струны чужой души,
но вдруг понимает,
что на этом свете
для жизни все способы
одинаково хороши.

Я памятник тебе воздвиг…
А ты слиняла.
И даже не звонишь мне на работу.
Не то чтобы залезть под одеяло
и проявить приятную заботу.

Ты, говорят, рожаешь и колдуешь
над очагом в своей многоэтажке.
И строгий муж показывает кукиш
моим воспоминаньям о Наташке.

А помнишь, как-то мы лежали рядом,
и я сказал: «Запомни – это счастье».
Так хорошо, что даже слова матом
не вымолвить, не внять
от сладострастья.

Теперь у нас с тобой не наши дети.
Мужья и жены – в общем-то чужие.
Но правду мы храним
в большом секрете.
Схлопочешь в лоб —
лишь только расскажи им.

Я размордел, ты высохла и сжалась.
Стареем, мать, не становясь добрее.
А счастье – прах,
пророческая жалость
к самим себе зимой у батареи.

Но есть тепло нездешнего начала.
Я это знал.
Ты это замечала.

Время тайных убийств
без судов и следствий.
Просто пуля в затылок —
и все дела.
Просто у самолета —
перелом крыла.
Просто нашествие
стихийных бедствий.

Мы еще вспомним Сталина
с его шарашками.
Неприкрытую подлость
глаза в глаза.
Мы еще вспомним Брежнева
с Чебурашками,
взлетающими
в олимпийские небеса.

Человек в России звучит страшно,
как окончательный приговор.
Все остальное уже не важно.
Мы чувствуем правду в упор.
Таких времен не бывало прежде.
Цинизм вывалился, как кишки.
О какой же, милые, вы, надежде?
Про какие ж, милые, вы, стишки?

Сверкает лезвие брадобрея,
скользит по аорте
то вверх, то вбок.
И все-таки, чем человек добрее,
тем уязвленнее будет Бог.

Я сижу на паранойе,
как червяк на перегное.
Рядом ходят воробьи
и вороны каркают.
А я сижу-гляжу на паранойе.
Это жуткая отрава.
Как хиляют слева двое,
как подходят двое справа.

А я сижу-гляжу на паранойе,
как будто все творится не со мной.
Возвышенные лица у конвоя
и на Кремле знакомый часовой.

Тысячелетья долбанулись лбами,
скрестили бивни в предрассветной мгле.
Я позвоню своей любимой маме,
чтобы теплее стало на земле.

Немую смесь тоски и страха
я называю тундрой на душе.
И вместо рая в шалаше
я сразу вижу ленина в разливе.
Не горше и не слаще, не красивей;
а мерин-то – все сивей, сивей, сивей,
и только тундра – тундрой на душе,
и вечный ленин в вечном шалаше
сечет бумагу желтую крапивой.
Дымит костер. Свеча щекочет тень
башки подпертой кулачком на локте.
Он ни при чем. Он кукольник на когте
орла сиамского, парящего туда,
где испокон ни рыбы, ни труда,
а только тундра на тоске и страхе,
и вечный жид в смирительной рубахе
дрожит и дышит паром в шалаше.
Такая вот параша на душе.