Дмитрий Барабаш - Солнечный ход

Чем больше близких оставляет нас,
тем мир иной становится нам ближе,
и выставляет, словно напоказ,
все то, что не проистекает свыше.

Как ты там поживаешь,
где уже не живут?
Что ты там пожинаешь
с облетевших минут?
Жизнь прошла, как приснилась,
и в холодном поту
ты проснулся на милость,
ты родился по ту…

Я пока что хромаю,
и, творя чудеса,
понимаю, что раю
не нужны голоса.
Там достаточно песен,
до отрыжки – любви.
В плюше зрительских кресел
сладко спят соловьи.
Отрезвевшие лица,
обескрыленный мир.
Ты хотел мне присниться,
выбиваясь из сил.
Рассказать, перечислить,
помочь, остеречь.
Но мне хочется мыслить
и попробовать речь
на зеркальность, изломы,
на вещественность слов.
Подстели мне соломы,
чтобы в стойле ослов,
чтобы в зрительном зале,
чтобы в облаке снов,
мы, смеясь, изучали
те основы основ.

После сорока
первый уходит в секту,
второй – в запой,
третий – вообще.
Шестой – остается собой.
Что лучше?
Я так и не могу разобраться,
кости мешают взобраться
и посмотреть оттуда:
Так ли скользит минута?
Так ли стучат года?
Так ли течет вода?
Кто поменялся с нами
за тысячи лет местами,
или мы стали сами,
сплетаясь шестью хвостами,
раскручивать синий шар?
Или на этом пике
все люди равновелики?
Лики слепят, как блики
от промелькнувших фар.
Или на этом месте
лучше забыть о чести
и полететь в пустую
солнечную трубу.
Кто-то играет в черви,
кто-то меняет крести,
кто-то дудит на саксе,
вывернувшем губу.

Нарисуй, дружок,
не кружок, а дверь.
На засов запри
и навесь замок.
А под ней казенный
лежит портфель…
На него больной головой прилег
нашептавший нас на досуге Бог.
И не сед он даже по тем местам,
где, к стыду сказать,
не бывать устам,
потому что нет подходящих слов
у бредущих снизу земных послов,
потому что шаг
башмаков бескрыл
нестерпимым скрипом
сырых перил,
от которых лестничный
тот пролет
воспарил над сонмом
кирпичных сот.
До него дойти, как взлететь во сне
и проснуться бабочкой на стене,
под подъездной лампочкой
в потолке
на кристально
выветренном плевке.

Наверное, я придумал себе богов,
как жаждущий славы —
венки, ордена, чины,
памятники, дураков,
печаль, скользящую
по долине твоей щеки
рекой,
которую можно поймать,
словно ящерицу, рукой…
Играться потом с хвостом,
поститься, жениться,
пускаться в карьерный рост.
И хвост тот в руке будет биться,
как та синица
в памятник,
украшающий тот погост.

Проведи рукой по окончаниям.
Чувствуешь за ними продолжение?
Нежных пальцев легкие касания
возвращают к жизни отражения,
и они, срываясь с амальгамы,
мотыльками вьются в лунном свете,
бабочками солнечной поляны.
В колпачках сачков хохочут дети.

Опять привет!
Я вышел на пустыню.
Здесь нет земли, и неба тоже нет.
Есть только сны
про бога и богиню,
лишивших мир любви и новизны.
Куда грести?
Ни весел, ни веселья.
С кем говорить?
Пойди – найди жука.
И время здесь упало от бессилья,
и в нем завязла левая нога.
– Привет!
– Привет.
– Куда мне, как, откуда?
Ни камня нет, ни черта, ни Иуды.
Желтушная песочная свобода —
нет ни земли, ни солнца, небосвода…
Присесть куда, прилечь,
куда взглянуть?
Начну творить.
И тут же ниоткуда
проглянет лес.
И скудная минута
тебя поднимет снова до небес.

Злоба твоя, как бездонная бочка.
Смотришь – по пояс,
а прыгнешь – по грудь.
Так вот и прыгаю
с кочки на кочку,
чтобы проснуться
еще где-нибудь.
Ласки твои,
словно сонные глазки,
в них немота всех земных паутин.
Был бы я Зевсом —
в небесной коляске
я прокатился бы мимо скотин.
Только гитара меня не выносит
из-под безумного стука колес.
Сколько же скрючено
в знаке вопроса
слез, откровений,
проклятий, угроз?
Я бы давал вам на это ответов —
только за то получил бы в ответ
сто миллионов
счастливых билетов
тех, от которых спасения нет.
Если б на небо
я с ними явился
и предъявил в свой
назначенный час,
Ангел встречающий
так удивился б,
что посмотрел бы
с укором на вас.
Пили б мы горькую
с ним на поминках
наших истлевших
и радостных тел:
– Я из Ростова.
– А я умер в Химках.
– Как же из Химок
взлететь ты сумел?!
Вот и сидим мы
с тобою, дружище,
смотрим на землю
теперь свысока.
– Мне приглянулся
смеющийся нищий.
– А мне —
протянувшая небу рука.

Я не знаю, чем питается скорпион в Сахаре,
задирая хвостик свой ядовитый к сини.
Он влюблен с рождения, но он не знает,
что найдет в загадочной половине.

Словно в сахар снов, он в песок играет
и ползет по дюнам, не видя солнца,
к той заветной лунке, где поджидает
та, в которой кончится и начнется

еще два десятка смешных хвостатых.
Скушав папу, и с лютой тоской по папе
разбегутся лучиками по свету.
Так и люди гуляли с пером на шляпе,
и, как буквы летели с колес в газету.

Никогда Христос не лишался жизни,
не сдавался в плен, не слезил словами,
не носил венков, не боялся мыслей,
не кормил собой, не игрался с вами.

Всякой жертве начертан короткий путь.
Путь – пылинки мысли в песчаной буре.
Позволяя съесть себя, не забудь,
что ты – Божий дух в человечьей шкуре.

Не нужно расширять свой кругозор,
плетясь в сомненьях, путаясь в тоске.
Великих истин мало. Их набор
поместится на шахматной доске.

От короля до пешки – всё про то,
и Гамлет, и да Винчи, и Гораций.
Как мало чистых истин, но зато
как много черно-белых вариаций.

Деньги бля, природа человечества.
Деньги блядь, свободы не видать.
Феньки для любимого отечества
я устал бесплатно вытворять.

Где вы там, тусня моя фарцовая,
кормите бифштексами мужей,
им в усы и бороды засовывая
Мандельштамом сваренных ершей?

Лучше бы женился я на Андрэе,
и уехал вместе с кегебе,
чем зациклить голову на Адлере
и поставить крестик на судьбе.

Где ж ты, шлюшка, слава подноготная,
милая, издерганная дрянь?
Где же ты, страна моя свободная,
золотая ситцевая рань?

Переложить бы Тору на стихи —
ей вторили бы даже мусульмане,
ей вторили бы даже дураки,
и даже те,
кто враждовал с Богами.

Моя душа хранила свет
в скалистой тишине.
Он чистым был, как первый снег,
кружащийся извне
в молитвенник моих стихов,
где нет пустых страниц,
где всюду предков скорбный зов
и тени вещих птиц,
несущих Господу хвалу
за каждую строку,
которой с ним поговорить
и погрустить могу.
Он приоткрыл мне неба дверь
вселенскою рукой.
И стала жизнь моя светлей
страницы золотой.

Любовь моя,
я нахожусь в плену
прекрасных черт
и чистоты душевной,
высоких слез,
текущих, словно реки,
из самых светлых
в этом мире глаз
к цветам земным,
к траве, что исцеляет
моей печали тягостную боль.
Твоя любовь природой окружает
меня, когда от потаенных троп
в горах, от повседневных страхов,
туманами ползущих по земле,
из-под ноги танцующие птицы
взмывают ввысь.
Я стал, наверно, стар,
и кроткий птичий нрав,
их лиц веселых искры
несутся прочь
от каждой мудрой мысли.
Но счастлив,
несмотря на их испуг.
Ты роза нежная
в ладонях моих рук.
И мы с тобой,
мой милый друг, не будем
злых мыслей допускать
к своей любви
и, все-таки,
дойдем до самой сути.
Как птица – день,
как птичьи стаи – годы
от нас уносят только суету.
Судьба сурова к тем,
кто хочет счастья,
им не делясь.
Мы пересилим страсти.
Мы обретем такую чистоту,
в которой Джани
будет постоянна,
как памятник и слово Окрояна,
как вечное величие вселенной,
воссозданной без фальши
и обмана.
К огням желаний
буду слеп и стоек,
как Джани не хотела бы страстей,
как не был бы
до приторности горек
любовный пир
искусственных сластей.
Я слова не скажу в угоду стилю
и прошлое сегодняшним осилю.
Я толпам выспренних
тупиц, лжецов, скупцов
открою их бессмысленные войны
величьем Масиса,
всесилием любви
и неприступным
холодом вершины.
Меня корить?!
Я лишь певец горы.
Сонеты, оды, будут погрешимы
перед ее алмазной чистотой,
дробящей небо в пыль.
Так выпрямите спины
и восхититесь строгой красотой.
И Бог мой, Джани,
мысль любви высокой
тот час же хлынет на твои поля,
в твои долины,
утверждая Бога.