Дмитрий Барабаш - Солнечный ход

И вот Он новую страницу мне открыл.
И всматриваясь в линии блокнота,
я видел, как
в них оживает нота,
которой Моцарт с нами говорил.
Он новую тропинку прочертил,
другие звезды завязал узором
созвездий, от которых до могил
тянулись нити. Пополнялась Тора
перечисленьем умерших Богов.
Мы к девяти прибавили кругов,
которые вели тропой из ада
спиралью, нежной зябью облаков.
И сладостно, как гроздья винограда,
искрились звезды.

Просыпаясь, одеваю тело,
брошенное в угол перед сном.
Хорошо, что тело уцелело
и никто другой не бродит в нем.

Они опять понюхивают след,
как будто в нем
проявится хоть капля
несметных дел и пережитых лет.
Я вижу, как измученная цапля
поднимет голову и высунет язык,
тот, на котором вы не говорите.
Что стык эпох, эпохи – это миг,
и сколько их застряло
в звездном сите?
Возьмешь одну —
посмотришь на Луну.
Другую – на Меркурий и Венеру.
Зачем-то сочиняли Сатану,
потом, спеша, придумывали веру.

Как долго длится эта круговерть
работ над совершённою ошибкой.
И цапли крик, взвиваясь,
словно плеть,
созвездье Псов погонит прочь
по хлипкой
тропинке ввысь,
по переливам луж
до призрачных истоков отраженья…

Тоска нужна —
в ней постигаешь суть
времен, икон и карусель распятий.
Кого угодно можно перегнуть
в миру́, живущем
без простых понятий.

Здесь есть весы. Смешно:
добро и зло —
две чашки на носу любой скотины,
и если их не видишь – повезло.
Здесь, как в метро,
проносятся картины,
написанные Леонардо,
Гойей, Босхом…
И, словно посуху,
ступаешь по полоскам,
ведущим неприлично высоко.
Осуществляешь скучный переход
из бытия в неведомые дали,
где ждут друзья,
куда уже упали
все звезды мира,
где течет река,
пересекая пасмурное море,
в котором наше маленькое горе
приобретает светлые тона,
где в небо бьется каждая волна,
где нет границ и стен немой печали,
и пена в ослепительном оскале
играется с копытами коня.

Каждой пылинкой света,
летящей к небу,
Каждой былинкой,
каждой былиной,
каждой ракетой,
всякими шаттлами там,
всякими там челноками —
мы поигрались немножко
с богами, с веками.
Мы получили пригоршни ответов
и горы задач…
Прыгал, звеня, под рукою измученный мяч.
Как он звенел!
Сколько было в нем силы,
металла.
Как моя женщина
в пасмурном небе летала!
Как та метла устраняла
погрешности света.
Видите, милые,
сущность нездешнего бреда?!

Говори вместо меня. Какая разница кто?
Я одеваю свитер, накидываю пальто.
Я выхожу на улицу,
и встречная пара глаз
отпрыгивает, как курица,
предчувствуя смертный час.

Кольцом потащусь по городу,
скрученному из бабла.
Душная участь совести —
капать к ногам со лба.

Как мне их страхи нравятся.
Как же я вас люблю,
бросившая красавица
в огненный круг нулю
взгляд окрыленным лезвием
мысли. Расеяв дым,
встретишь меня над безднами
нищим и молодым.

Бывает и у Бога вдохновение.
То Моцартом он будит страшный сон,
то Пушкина веселым дуновением
сметает пыль с нахмуренных икон.
То капельками, как свеча в бумагу,
Он открывает миру Пастернака.
То, назначая тень пустым вещам,
подмигивает, словно Мандельштам.

И сто царей пытаются ворваться
в убогий мир, любому постояльцу
всегда открытый.
Полпланеты войск – людей живых,
умерших и воскресших,
размноженных тенями от теней,
рядами строят, на колонны делят.
И всех – на бой!
Слепым царям здесь верят,
не замечая выси голубой.
Вот вы: цари, визири и солдаты,
незрячие слепцов поводыри, —
как вы, в грозу из лужи пузыри
бельмом туманным смотрят
над собою,
и лопаются. Кто вы, главари
людских страстей,
пред высью голубою?

Что же снилось тебе
в Гефсиманском саду?
Расскажи свои сладкие сны.
Я стоял, как нагой,
привыкая к стыду —
не нарушить бы их тишины.

Что же снилось тебе
в Гефсиманском саду,
в тот растянутый музыкой час?
Я смычком по судьбе
до конца проведу,
полежу, как луна,
в Гефсиманском пруду,
не посмев дотянуться до вас.

Что же снилось тебе?
Расскажи свои сны.
О себе я не думал совсем
и скользил, как луна,
в облаках тишины,
и пытался понять,
как не видят луны,
и о чем Гефсиманские сны.

Расскажи, что приснилось?
Мне дороги сны
под кашатановой лаской тепла.
Люди, клацая сталью,
с другой стороны
пробирались, не ведая зла.

Девять муз исполняли танец
в храме любви.
И какой-то бутуз толстопузый
сидел в середине.
Ему нежные шорохи женщин
казались милы.
Он сидел, вспоминая свое
бесконечное имя.

Были четки в руках у него…
Сквозь отверстие в храме
солнце падало в круг.
Музы землю вращали ногами.
Пирамиды в руках, а не четки.
Не четки, а куб.
Как его ни крути —
появляется новое слово.
Этот мальчик был так же понятен,
как глуп.
Он творил этот мир.

И какой только верой они ни пытались понять,
и каким только зреньем узнать
сквозь приборные доски…
Безучастной была всех морей леденящая гладь,
и недвижно лежали луны золотые полоски.

Так мала становилась земля, что небесных теней
было видеть нельзя из-за их всеобъемлющей выси.
Из-под черной воды паруса отражали коней,
колесницы богов и оскал дрессированной рыси.

Развязка брезжила.
В лучах ослабевал
непрочный узел
на глазной повязке,
и мир вокруг привычно прозревал,
не оставляя места нашей сказке.

Всходило солнце
в миллиардный раз,
и утро пузырилось лимонадной
народной радостью,
как веселящий газ,
как лучик
в каждой клеточке тетрадной.

Мне игру страстей порочных
за окошком не унять.
Муравьи в часах песочных
повернули время вспять,
поднимая по песчинке в верхний конус день за днем.
Словно Хронос дал мне бонус,
чтобы нам побыть вдвоем.

Не отклоняйся от маршрута,
по звездам следуй в те века,
где жизнью воплотится чудо
и станут зримы берега.
Они, лежащие в тумане
еще не писаных страниц,
уже очерчены томами
великих книг, и вещих птиц
к нам протянулись голосами,
и указали ясный путь.
Вы только не сбивайтесь сами,
от плевел очищая суть.

Запах верблюда и зноя
сливался с землей.
Я ниоткуда ведомый
двугорбой спиной,
ноги, как корни,
пускавший в пески
предсказаний,
лица скрывавший
обрывками шелковой ткани —
странник, стремящийся к тайнам
немых пирамид,
мыслью узор наносил
на горячий гранит
и шлифовал его словом
на всех языках,
пальцем рисуя круги
на зыбучих песках.