Сергей Рафалович - Пленная Воля

В теле дряблом и горбатом
Дух уродливый и злой
Гордый гнев зовет собратом
И любовь зовет сестрой.

И, покорен злой затее,
Замок грозен и суров.
Но тюремщица страшнее
Стен, окопов и оков.

Ей неведома свобода,
Незнаком простор полей:
Из-под каменного свода
К сводам синим нет путей.

Ходит крадучись, как кошка,
И, таясь как дикий зверь,
Все увидит сквозь окошко,
Все услышит через дверь.

Все и помнит, и предвидит,
Мысли тайные прочтет,
Беспокойных ненавидит,
Непокорных в гроб сведет.

И во мгле, звеня ключами,
Точно ведьма кочергой,
Жалит острыми словами,
Жжет палящею тоской;

И пощады не дарует;
Но коварна, как судьба,
Мукой страстной зачарует
Озверевшего раба.

Чужая власть ее поработила,
Сломила мощь и воли, и ума;
Где был престол — отверзлася могила,
Где был простор — воздвиглася тюрьма.

Она в цепях. Ее, подобно птице,
Злой враг загнал в невидимый силок
И, приковав к победной колеснице,
Своим путем, в края свои увлек.

Покрыла пыль и тело, и одежды,
И очи жжет, и ценные шелка.
Как плеск воды, чуть слышен зов надежды
Несбыточно текучей, как река.

И чем трудней идти чужой дорогой,
Чем ярче блеск чужого торжества,
Чем выше царь над пленницей убогой,
Чем царские презрительней слова,

Тем связь тесней меж гневом и страданьем,
Тем уже грань меж злобой и тоской,
И каждый вздох становится рычаньем
И тонкий шип любви — отравленной стрелой.

Но тетиву могучего хотенья
Рукою скованной кто может натянуть?
И острою стрелой — под смех самопрезренья —
Придется ей самой пронзить свою же грудь.

Кожа и кости, в отрепья одета,
Грязные ноги в дырявых туфлях;
В ищущих взглядах, отвыкших от света,
Хищная жадность и жалостный страх.

Заперты двери и ставни закрыты;
Пылью прикрыла стена наготу;
Мутные стекла годами не мыты;
Сажа горою легла на плиту.

Ходит старуха и светит лучиной,
В угол заглянет, под стол поглядит;
К двери, что заткана вся паутиной,
Ухо приложит, молчит и дрожит.

В комнате дальней, за дверью дубовой,
Ящик за ящиком тянутся в ряд.
Полон последний — появится новый,
Двери замкнутся — свершился обряд.

Мрачны богатства, и путь, и заветы;
Груды сокровищ растут и растут;
Множатся деньги; к предметам предметы
В странном смешенье бессмысленно льнут.

В куче безличной познали предельность,
Всем недоступные, чуждые всем;
Сделавшись целью, низверглись в бесцельность;
Были возможностью — стали ничем.

Чужды старухе — бессмертное слово,
Яркие краски и песенный лад,
Нежная благость общенья живого,
Плоти цветущей живой аромат.

Чужды ей пышных одежд искушенья
В блеске согласном очей и камней;
Тайна уборов и смысл украшенья,
Роскошь природы и роскошь людей.

Страшен ей жизни порыв неподкупный,
Страсти живой безрасчетный размах;
Мил ей один только облик доступный
Мертвых сокровищ в дубовых гробах…

В доме пустынном воздвиглась гробница,
Умерли в сердце веселье и плач…
Кто ж ты, старуха: раба иль царица?
Робкая жертва иль дикий палач?

О ты, кто жертвой искупленья
Перед Всевышним был для нас,
Прости заблудшим прегрешенья,
Помилуй нас в последний час.

Путей земных кругом так много:
Не знаем мы, каким идти?
Того, кто ложною дорогой
К Тебе пришел, Господь, прости.

Молча в зеркало смотрю,
Лик с личиною мирю,
Примирить их не умею.
Знаю лоб свой, рот и нос,
Бледность щек и цвет волос,
Подбородок свой и шею.

Видел, видел сотни раз
Встречный взгляд моих же глаз,
Ставших в зеркале чужими.
И тревожно я гляжу,
Взглядов робких не свожу
С тех, что созданы моими.

Знаю, чувствую себя
И, любя иль не любя,
Однозвучен лишь с собою.
Но лицом я с давних пор,
Точно маскою актер,
Прикрываюсь пред толпою.

Каждый, близкий иль чужой,
Видит, знает облик мой
Так, как знаем мы актеров;
Тем, что видит, создает,
И лицо мое живет
Жизнью, чуждой чуждых взоров.

Верно людям, верно мне
Отражает мир вдвойне
Зыбкой сменой выражений,
И меж толпами и мной
Воздвигается стеной,
С двух сторон сгущая тени.

Знаю я свои черты,
Знаю твердо: я — не ты,
Но мелькает хаос дикий
Сквозь улыбку на устах,
В голубых моих глазах
Сквозь светящиеся блики.

И познать я не могу,
Другу ль ныне иль врагу
В очи я гляжу украдкой?
Чем мне чужд, хотя знаком,
Лик склоненный над стеклом,
Лик, рожденный в бездне гладкой?

И гляжу я, и гляжу,
К грани тонкой подхожу,
Взгляды встречные сливая:
Я и там, и тут, и там,
Я себя встречаю сам,
Сам себя не узнавая.

Мы встретились в гостиной,
Как будто невзначай,
И тонно мы и чинно
Болтая, пили чай;

Учтиво мы шутили,
Смеялись невпопад,
И светский без усилий
Свершили мы обряд…

Не верьте легкой шутке
Почтительных речей;
Ловите трепет жуткий
Враждебности моей,

И тайно, под нарядом,
Спадающим с плеча,
Ищите робким взглядом
Кинжала иль меча.

Лицо мое открыто
Для друга и врага,
Но в обуви — копыто,
Под шляпою — рога;

И если вам забавна
Под лоском модным страсть,
Как встарь — в объятья фавна
Не страшно ль вам упасть?

Я скромности не верю,
Сударыня моя:
Страшны вы мне, как зверю
Шипящая змея,

И в ласке женских взоров,
И в неге женских поз
Я вижу дикий норов
И пыл бодливых коз…

Долой плащи и маски,
И к черту вся игра:
Зловещий миг развязки
Приблизить нам пора,

Мгновенно и однажды
Схватиться — потому,
Что в мире верен каждый
Лишь полу своему.

Кому я свой ужас поведаю?
Не смерть ли я жизнью питаю?
Как лебедь над белою Ледою,
Бессмертный, я смерть обнимаю.

Себе становлюсь я могилою:
Живу, но живу, умирая.
И сам я себя не помилую,
Хоть миг свой заполню до края.

Могу ли познать бесконечное?
Бессмертье в предельность вмещу ли?
Не лжет ли влечение вечное?
Не миги ль меня обманули?

Ведь знаю, что нет воскресения,
Что смерти не быть не могло бы,
И если бессчетны мгновения,
Бессчетными будут их гробы.

Кому же свой ужас поведаю?
Пред кем свою душу раскрою?
Какой непосильной победою
Я сам воцарюсь над собою?

Иль правду мне шепчет сознание,
Объемля и небо и землю,
Что в мире, где все — умирание,
Я вечность лишь смерти приемлю?